Приключения англичанина

На людей смотреть тоже больно, но по другой причине, особенно на юношей, - бледные тени в черных от смолы и дегтя рубищах.

В день Святого Валентина, совпавший с днем выхода из Магелланова пролива, велел выдать команде утроенные порционы спиртного – и чтобы пили за здоровье оставленных дома дам. Впервые за многие месяцы вспомнил о Серине... Юнгу нарядили женщиною, плясали с ним по очереди и шутливо целовали его – шутливо лишь до тех пор, покуда не выяснилось, что это и в самом деле женщина!

Теперь однако никто не пытался спровадить оную за борт - напротив, всякий оказывал ей внимание.

На горизонте уже белели дуврские скалы, когда, к великой моей радости, опамятовался капитан Еллоу. Впервые за время плаванья поглядел на меня осмысленно и попросил созвать в кают-компанию весь офицерский состав, дабы посоветоваться, где на фрегате возможно приютить старцев наилучшим образом...»

Сведения о жизни Перегрина по возвращении из плавания скудны. Награбленного едва хватило, чтобы возместить Адмиралтейству убытки (гибель пяти кораблей) и выплачивать пенсионы семьям убитых, пропавших без вести или ставших инвалидами. Все же Перегрина представили к награде, но тут разразился мятеж, одним из зачинщиков коего считался его старший брат, и с награждением решили повременить.

Мятеж подавили, начались казни участников и заподозренных в сочувствии. Перегрина не тронули, но и доверить ему командование каким-либо кораблем не спешили.

Самое печальное в истории с Перегрином следующее: отношения с Испанией улучшались, и если бы Адмиралтейство узнало о том, что некий энтузиаст корпит над отчетом об экспедиции, цели и задачи которой плохо согласовались с официально заявленным Великобританией курсом на мирное сосуществование, несомненно приняло бы оно меры, дабы воспрепятствовать огласке компрометирующего документа...

Писал Перегрин поневоле второпях, с оглядкою на жену Серину, всякий раз при ее приближении вздрагивая и ложась на бумагу грудью.

Эта Серина, обвенчавшись с юным милейшим мидшипменом, таковым и ждала его, дура, из кругосветки. Рассчитывала, вдобавок, что притаранит ей сундук, набитый золотыми дублонами. А вернулся нищий, пьющий, увез ее из Лондона в нортумберлендскую трущобу и тем самым лишил возможности вести привычный образ жизни, то есть ежевечерне посещать театральные представления, – ах, на обратном пути она всегда попадала в какую-нибудь потешную переделку!..

Мстя за обманутые ожидания, она выкрадывала у него готовые главы отчета и растапливала ими камин.

Упрямо восстанавливал текст, но память его с годами, конечно, слабела. И способность к связному повествованию тоже. Возвращалась к нему эта способность лишь после принятия нескольких порционов рома.

Но почему же не прятал он от жены злосчастную свою рукопись?

Мне кажется, я понимаю причину. Неглупый Перегрин скоро догадался, что Адмиралтейству отчет его не нужен. Однако испытывал он естественную потребность хотя бы некоему никому рассказать о пережитом, посему и продолжал свой неблагодарный труд.

Ну, а рядом была Серина...

Сдается мне, что Перегрин, выходя по какой-нибудь надобности из кабинета, нарочно оставлял отчет на видном месте. Надеялся, что Серина когда-нибудь пробежит-таки глазами страницу, другую, и вот тогда, вся в слезах, кинется ему на шею и воскликнет в раскаянии: «Милый Перегрин, прости, я же не знала, сколько много ты в плавании своем натерпелся!»

Воображая сцену сию, не уставал снова и снова воспроизводить один и тот же, уже порядком ему прискучивший текст...

*   *   *

Из дневника переводчика

            От пурги железной рожа рябая,

Но зато зеркальны будут болванки.

Стискивал зубы, станочек врубая,

В перерыве ждал на троих полбанки,

И полжизни прожил в жанре юродства –

Ох, и ныла под кепкой подкорка –

А по возвращении с производства

Кушал несладко да грезил горько

О не случившейся лучшей доле

На этом (и единственном) свете –

О семантически чистом поле,

Когда не стыдно жизни и смерти.

Утром подкатывает автобус – рывок, рывок – заталкиваюсь внутрь, вдыхая чужой перегар, выдыхая свой, – ну да, я же свой, свой, мужики! Понеслись навстречу светлым от злобы будням, демонстрируя сплоченность, как селедки в бочке.

Настроение у меня было ниже среднего. Я все никак не мог успокоиться после вчерашнего разговора с начальником цеха. Проходя мимо, он бросил:

– Зайди ко мне.

Недоумевая, зачем это я ему понадобился, я выключил станок. Вытер ветошью руки. Неужели он все-таки внял давнишним моим просьбам и сейчас объявит: «Готовься, Леха, к сдаче на пятый разряд?» А может, всего лишь хочет отправить в колхоз на картошку? Тоже ведь вариант, потому как осень… Постучался в дверь кабинета, вошел.

Начальник стоял у окна, спиной к двери. Обернулся, спросил сурово:

– Леха, ты знаешь, кто у нас теперь генеральный секретарь?

– Андропов, – ответил я.

– А где он раньше работал, тебе известно?

– Да.

– Ну так вот, много болтаешь. Иди, и я тебе ничего не говорил.

– Спасибо, – пробормотал я, пятясь из кабинета.