Арлекин был подавлен случившимся. Его мало беспокоили некоторые неудобства, вызванные нововведениями, и тем паче не тревожила уязвлённая гордыня. Театр был его жизнью, его домом, его судьбой. И если даже самая чёрная работа, что изначально поручалась ему, воспринималась им с энтузиазмом и даже благодарностью, то можно представить себе, какой честью для него было лицедействовать в главных ролях спектаклей. Но великая степень его благодарности Манджафоко, лишь усугубляла его отчаяние. Он искал ответ и не понимал, как могло случиться так, что, будучи всецело преданным своему хозяину, он так легко смог нарушить запрет, ослушаться, предать и во имя чего? Ради веселья ночной прогулки по праздничному городу? Это поразительное легкомыслие, о существовании которого в себе он и не подозревал, сводило его с ума, он искал причины и не находил их. Гнев хозяина был страшен, но ещё страшнее было то презрение, что испытывал Арлекин к самому себе и к своим товарищам, подбившим его на ночную дерзость. "Девушкам простительно, – рассуждал Арлекин про себя, – но я, но Апидоро и Педролино рождены солдатами и пусть по разным причинам нам не суждено было ими стать, но это наша сущность, которую подменить не дано никому, и измена, дезертирство никак с нею не совместимы. Видимо, трижды был прав мастер Иосиф, изгоняя нас ко всем чертям. Мы выбраки, выродки нашего странного рода, бракованные орудия, отходы ремесла".