Приключения бодхисаттвы

Написав это, он остановился. Неприятное чувство дежавю внезапно посетило его. Как будто уже писал он эту записку, и министр финансов граф Витте уже передавал ее для ознакомления государю императору и уже, кажется, на первичные расходы были выделены три миллиона рублей, которые безвозвратно были потрачены неизвестно на что…

В дверь позвонили. Петр Александрович поначалу не обратил на это внимания, полагая, что откроет лакей. Но в дверь звонили все сильнее и настойчивее. Недоумевая, куда девалась прислуга, Бадмаев отложил в сторону перо, поднялся из-за большого дубового стола и двинулся открывать.

Открыл дверь и вздрогнул. Да нет, что там вздрогнул! Несмотря на все свое бурятское хладнокровие, едва в обморок не упал Бадмаев. Закричал бы криком, если бы не сковал его до печенок жуткий страх.

На пороге стоял Григорий Ефимович Распутин собственной своей чудовищной персоной. Старец был одет, как попугай: из-под зеленой шелковой рубашки, перепоясанной красным кушаком выглядывала желтая поддевка, ниже красовались синие шаровары и черные кожаные сапожки с галошками. Вместо шарфа на шее его висела тяжелая металлическая цепь, как если бы вдруг взялся он за умерщвление многогрешной своей плоти. Голова старца была закинута назад, клочная черная борода торчала параллельно земной поверхности, глаза закатились в зенит, так что постороннему наблюдателю видны были одни белки. Впрочем, не это поразило Бадмаева – так Распутин обычно выглядел перед очередным припадком, когда начинал он вещать и пророчествовать. Гораздо страшнее показалось Петру Александровичу, что ужасный гость стоял весь мокрый, словно только что вынут был со дна Невы, и даже на груди у него отвратительно поблескивала темно-бурая жижа.

– Ну, – сказал отец Григорий, по-прежнему глядя в потолок, – пустишь в дом-то? Али остолбенел, как Лотова жена?

Не найдя, что сказать на такое, Бадмаев в страхе отступил в сторону. Распутин двинулся вперед, как-то механически сгибая ноги и держа большие тяжелые кисти свешенными перед грудью. Во всем его облике виделось что-то неживое, а больше всего беспокоили Петра Александровича белые глаза, в которых, кажется, никогда не было зрачков.

Войдя в кабинет, старец повалился на немецкий диван коричневого плюша. Диван скрипнул и осел, словно не человек на него опустился, а обрушился взрослый африканский слон.

– Томно мне, милай, ох, томно, – проговорил Распутин гулко, словно из колодца.

Бадмаев, не зная, что сказать, срывающимся голосом предложил старцу беленькой. Но Распутин от водки отказался, однако строго велел Бадмаеву поцеловать ему ручку. Без этого, сказал, разговора у них не выйдет.

– То есть как – ручку поцелуй? – поразился Петр Александрович. – Что это, помилуйте, за церемонии такие между старыми знакомцами? Может, вы, Григорий Ефимович, еще и ножку велите вам поцеловать?

– Надо будет – и ножку поцелуешь, – неожиданно сурово отвечал старец. – Гордыня ваша всему виной, через гордыню и сгинете, ибо грешники нераскаянные. Ты уж, верно, догадался, чего я к тебе припожаловал?

Тут Бадмаев почувствовал дрожь не только в руках, но и во всем теле.

– Да как же догадаться, Григорий Ефимович, – еле выговорил он немеющими от страха губами, – как догадаться, если вы умерли?

Распутин хрипло засмеялся, белки его вращались в орбитах, словно пытаясь отыскать собеседника и все не находя.

– Ну уж и умер, – сказал он, – уж-таки и умер. Меня, странника, тысячу раз живьем хоронили, но Григория Распутина не убить, нет, руки у них коротки.

– Да точно же, умерли, – повторил Бадмаев, – вот и дырка от пули у вас в груди.

Распутин коснулся большой клешнятой своей рукой груди, посмотрел на кровь, оставшуюся на пальцах, покачал головой.

– Спомнил, – сказал он, – спомнил. Князь Юсупов, собачий сын, дырку во мне проделал. Сумаро́ков, мать его, Эльсто́н. Все зло у нас от инородцев, это уж я теперь ясно понял. Ну, ты-то свой, православный человек, хоть и косоглазый от рождения. А другие которые – их бойся. Брюхо раздырявят ни за медный грош, а потом еще притопят для полной аккуратности.

Тут он свирепо поскреб в затылке: а вот еще, кажется, в голову пулей стрельнули – мозги чего-то чешутся. Поддерживать разговор о простреленных мозгах Бадмаеву было морально тяжело, и он поспешил переменить тему.

– Так вы, Григорий Ефимович, зачем пришли-то? – робко спросил Петр Александрович.

– Подь сюды, – велел ему отец Григорий. – И уши-то раскрой, важную вещь скажу.

Не без страха приблизился Бадмаев к отвратительному старцу, угодливо склонился к нему.

– Ты вот что, – сказал ему Распутин, – ты камень-то помнишь китайский? Который ты у монахов попер?

Бадмаева передернуло: что значит – попер, не для себя же, а для блага России. Для блага-то для блага, а все ж таки попер, усмехнулся Распутин, а белые, незрячие глаза все глядели в потолок, а борода все торчала некрасивыми клочьями.

– Люди к тебе придут, – строго продолжал старец, – важне́ющие люди. Так ты им помоги, не отказывай. Слышь меня, Жамсаран Александрович?!

– Слышу, – уныло кивнул Бадмаев.