Приключения режиссера

Я помню рассказ Евгения Рубеновича о том, как Рубен Николаевич пришел домой безумно злой, разгневанный: «Все! Театр Вахтангова закончился!» – «Папа, почему?» – «Женя, театр Вахтангова умер!» А это был самый расцвет, Симонов – народный артист, лауреат всех премий, и вдруг – «закончился»! Оказывается, Рубен Николаевич предложил крупным актерам в сказке Маршака выехать на детских палочках-лошадках. Они не поняли Симонова и решили, что он впал в детство, короче, в маразм. «Они не смогли проскакать по сцене на лошадках! – досадовал Рубен Николаевич. – Смотри, как я это делаю». И худрук весь вечер скакал вокруг стола на палочке и показывал, как это здорово можно сделать…

О судьбе Евгения Рубеновича тоже часто думаю. Как главного режиссера Вахтанговского театра (он стал им после смерти отца), его обязывали ставить «гражданские» пьесы, а он этого не умел и ставил, например, «Три возраста Казановы» Марины Цветаевой, спектакль-сон, спектакль-мираж… Позднее не мог понять перестроечные дела и почему все кругом ставят чернуху или «Диктатуру совести» и получают за это Госпремии. А потом его и вовсе «ушли» из театра, чего он не вынес… Иногда мне кажется, что я живу с ощущением какой-то миссии, поскольку я – единственный его ученик с его последнего курса, оставшийся в режиссуре. Хотя очень многие в разных странах могут сказать: «Учился у Евгения Рубеновича» – и всю жизнь будут за это ему безумно благодарны.

Странно, но я действительно единственный, кто остался работать в Москве. Помню, как однажды Симонов посетовал на это, и я в шутку ответил: «Евгений Рубенович, не печальтесь, они напишут о вас мемуары на разных языках»…

У меня лично все случилось неожиданно. На дипломном спектакле он мне сказал: «Характерных актеров много, а характерных режиссеров мало». В отношении характерных режиссеров – это, конечно, шутка. Он меня просто благополучно «не отпустил».

И я, грешным делом, вначале думал, что это желание худрука, чтобы рядом были люди, которые понимают его с полуслова. И лишь гораздо позже увидел в этом некую прозорливость Мастера: мое актерское тщеславие – желание получать цветы, раздавать автографы – постепенно ушло. Потому что это не главное. Движение вглубь себя, оно бесконечно. И профессия режиссера близка к медитативным вещам – самоуглублению, желанию прорасти до себя самого. Я в то время этого еще не осознавал, а он что-то такое во мне, ироничном мальчишке, вероятно, уже видел. Эту жажду самокопания, безумную любовь к одиночеству, желание анализировать ситуацию не только изнутри, но и со стороны. Уже тогда, в «Щуке», ребята довольно часто просили меня посмотреть на то, что они делают, со стороны – что-то подсказать, посоветовать.

Когда Евгений Рубенович пригласил меня к себе на режиссуру, я, что называется, резко пересел на другой стул. Иначе было просто невозможно. Нельзя сидеть на двух стульях сразу. После этого я в качестве актера не произнес на сцене ни одной фразы, чем немало удивлял самого Симонова. Он-то, видимо, думал сделать из меня «играющего тренера». Но это две совсем разные профессии – актер и режиссер…

Последний раз я видел Евгения Рубеновича на остановке. Уже без всякой личной машины, без всякого «флера», который всегда сопутствовал появлению Симонова, – артистичности и праздности: шикарный костюм, белоснежная накрахмаленная сорочка, бабочка… Мастер стоял под дождем, ждал троллейбуса. Мы встретились глазами, и на секунду в них возник вопрос: стоит ли, когда он в таком подавленном состоянии, когда он не праздничен, не во всеоружии, общаться со своим учеником? А я подумал: может быть, неудобно мне подойти вот в такую минуту. Однако колебался я секунду, а потом все-таки подошел. Мы обнялись, и я на уровне ощущений вдруг понял, что у него одна щека выбрита, а другая – нет, и это для человека, который всегда был безупречен, – нонсенс. Именно это меня почему-то потрясло больше всего, именно в этом Мастера я не узнал, и он мне стал дороже во много раз. Я понял, что он сейчас в другой фазе, что мыслями он был и здесь, и уже где-то далеко… Он был рассеян с ближними и сосредоточен на чем-то одном, что сидело внутри. А когда летом все произошло, то я понял, что в нем, наверное, уже вызревало Предчувствие, со многим в жизни он уже прощался…