Пришедшие с мечом

Фельдмаршал раздавал награды за Бородинское сражение – живым и мертвым, но чаще старшим офицерам, хотя и нижние чины получили несколько Георгиевских крестов. Подпоручикам и прапорщикам, указанным в списках последними и не получившим ничего, приходилось молча глотать обиду, поздравляя командира с очередной золотой шпагой «За храбрость». Всем солдатам сверх того выдали по пять рублей ассигнациями, а офицерам – треть жалованья не в зачет, и это оказалось очень кстати, а то и табаку купить было не на что.

На ловца и зверь бежит: из Калуги наехали купцы и маркитантки с разными припасами, среди которых были даже арбузы, виноград и ананасы; поручики завелись чаем и сахаром, капитаны – ромом и водкой; турецкий табак из экономии мешали с простым, на вино и окорока чаще облизывались издали. Зато из ближних селений, не покинутых жителями, потянулись телеги со свежим ржаным, а часто и пшеничным хлебом, маслом и яйцами, которых в армии не видали уже давно, пирогами и блинами. Правда, пока они добирались до первой линии, весь товар уже разбирали, но и остатков было довольно, так что «дядька», распоряжавшийся денщиками, теперь потчевал молодых офицеров разносолами: щами с капустой, свеклой и прочей зеленью, жарким из говядины, кашей с маслом, жареным картофелем. Всё это казалось еще вкуснее под разговоры о том, что французы в Москве едят одну пареную рожь и конское мясо.

За сеном и соломой отправлялись по сёлам на фуражировку, надеясь разжиться при случае курицей, гусем или целой свиньей. Лошадям тоже настало раздолье – им привозили немолоченный овес в снопах. Сначала они накидывались на угощение с жадностью и ели всё подряд: колосья вместе с соломой, а дня через три стали объедать только колосья.

Офицерам нравилось ездить на фуражировки, особенно по пустым помещичьим имениям (это было гораздо интереснее, чем обучать новобранцев или следить за работами). На биваках постепенно появились ломберные столы красного дерева, продавленные диваны, кресла и стулья; правда, мебель была ободранная и чаще трехногая, четвертую ножку кое-как прибивали гвоздями. Навезли и книг – коротать длинные вечера: приключения младенцев Дюкре-Дюмениля в лесах, на горах и безлюдных островах, страдания призраков в мрачных замках Анны Радклиф, пьесы Августа фон Коцебу, «Жиль Блас», путешествие капитана Кука… Всё это было таким же разрозненным, как и мебель: не хватало то начала, то конца, то середины, но никто не привередничал. Кроме того, в лагере составились общества, где можно было весело провести время. В картежных кружках метали банк и играли в бостон, а проигравшие сразу свое третное жалованье поневоле обратились в философов и обсуждали по вечерам вопросы мироздания – или разбирали баталии нынешней войны.

Компания порой подбиралась самая пестрая. К штабс-капитану 12-й роты конной артиллерии помимо его подчиненных приходили пить чай два майора Софийского полка – лифляндец и русский, два полковых доктора и поручик-англичанин. Самоваров не было, поэтому чай насыпали в медный чайник, где обычно кипятили воду. Каждый приходил со своим стаканом и трубкой; один из докторов приносил флягу и потчевал всех водкой, якобы настоенной на полыни и потому полезной для желудка, но если на дне этой фляги когда-то и лежала полынь, то теперь даже запаха ее не осталось. Расположившись у костров с трубками, сидя или лежа, кто как привык, говорили обо всём и обо всех.

Решение фельдмаршала оставить Москву, против которого раньше все восставали, теперь начинало казаться разумным: армию он сохранил, а Москву вернем. Французы там долго не удержатся; говорят, они голодают и бедствуют, их фуражиров бьют не только партизаны, но и мужики, – вон, в лагерь сегодня пригнали пленных. Но ведь и Барклай поступил бы точно так же – отчего же шельмуют этого благороднейшего, храброго и распорядительного генерала? Поскольку Первая и Вторая Западная армии теперь слились в одну, Барклай получил отставку и уехал со своим адъютантом Закревским во Владимир. Говорят, он серьезно захворал… Его винили за то, что он отступал, а почему он отступал – не говорили, вот солдаты и называли его изменником чуть ли не в глаза. Жаль его. Ни изменником, ни трусом он не был; офицеры, служившие под его началом в Финляндии, всегда защищали своего командира, а молодые почтительно помалкивали.