Присяга простору

Промокла кляча, одурела...

Тоскливо хлюпают следы.

Зевает возчик... Надоело

дождь вытряхать из бороды...

1960

Россия, ты меня учила,

чтобы не знал потом стыда,

дрова колоть, щепать лучину

и ставить правильно стога,

ценить любой сухарь щербатый,

коней впрягать и распрягать

и клубни надвое

лопатой,

с а ж а я в землю, разрубать..,

Россия, ты меня учила —·

и в юных и в иных летах

упрямым быть, искать причины

того, что плохо, что не так,

76

и свято поклоняться праху,

и свято верить в молодежь,

и защищать по-русски правду,

и бить по-русски в морду ложь...

Но ты меня еще учила

всем скромным подвигом своим,

что званье «русский» мне вручила

не для того, чтоб хвастал им.

А чтобы был мне друг-товарищ,

будь то поляк или узбек,

будь то еврей или аварец,

коль он хороший человек.

Б л а г о д а р ю тебя, Россия,

за то, что строю и пашу,

за буквы первые косые,

за книги те, что напишу,*'

Наградой сладостной и грустной—

я верю — будет мне навек,

что жил и умер я, как русский,

рабочий русский человек.

1955

КРАСОТА

Роса в привередах не ходит

по части запросов проста.

Роса себе место находит

везде, ибо это роса.

Роса лепестков не канючит -

росе не хватает садов,

и с проволочных колючек

свисает, как будто с цветов.

Горят ее капли сквозные

на клепке и в щелях креста

и, словно роса, по России

рассыпана ты, красота.

77

Олекмою полные ведра

к земле пригибают девчат,

но вольно качаются бедра

и груди крамольно торчат.

Копчушка

в Сангарах киркою

по вечной

стучит мерзлоте,

но челка

льняною рекою

о вечной

журчит красоте.

В толкучке устькутского орса

тебя обзовут: «Паразит!»,

но греческой выточкой торса,

смеясь, продавщица пронзит.

Шикарно взвалив под Слюдянкой

цементный мешок на плечо,

с какой величавой осанкой

чалдоночка кинет: «Ничо!»

А взгляд электродово-синий

вдруг сварщица в Ленске прольет,

и тайная грация линий

спецовку мятежно пробьет.

Ах как недостойны все робы

того, как звеняще тонки,

волною подкожною робко

по спинам бегут позвонки!

Ах сколькое в нас недостойно

того, как победно чиста,

пройдя революции, войны,

поводит плечом красота.

Все то, что у нас не выходит

и сходит на ход холостой,

пробел восполняя, восходит

на русской земле красотой.

И не на грейпфрутовых соках

и прочих изящных харчах —

восходит на кашах жестоких,

на ржавых консервных борщах.

73

Уродствами разного рода

и лаской оков и кнута

не выбита эта порода,

не вытравлена красота.

Покуда, как всеисцеленье,

как нации гордость и честь,

есть женщины в русских селеньях

Россия и будет и есть.

И верю я в чаянья наши,

когда вагонетки ползут,

а зубы Ростовой Наташи

слепяще блеснут сквозь мазут...

1967

Б А Л Л А Д А О ЛЕНСКОМ

ПОДАРКЕ

Подарками я не обижен, пожалуй.

Д а р и л и мне все —аж до каски пожарной.

Но в жизни не только мне глЪдили волосы,

и шли вперемежку —

пинки,гладиолусы,

и чертовы зубы, и медные трубы

и д а ж е (как смутно мне помнится)

губы.

Тот в рот, как подарок,мне проповедь вталкивал

Тот — дал мне патронище противотанковый.

А вождь сенегальский

жену чуть не отдал —

чего не отдашь ради дружбы народов!

Но все это — лишние перечисленья...

Я лучше о том, как мы плыли по Лене,

79

вабыв о просушках, с мошкой на макушках,

на карбасе, названном гордо: «Микешкин».

Вокруг было только величье откосов —

ни признака д а ж е колхозов-совхозов,

и только олени по тундре алмазной

бродили еще неохваченной массой.

И вдруг из-за мыса возникла моторка,

чадя за версту,

как у черта махорка.

Грустя в одиночестве,

видно, глубоком,

моторка п р и ж а л а с ь к «Микешкину» боком.

И на б о р т — в и з и т н о ю карточкой скромной —

к нам рухнул таймень,

как акула, огромный.

Потом появился тайменедаритель—

нельзя себе д а ж е представить иебритей!

Его борода в первозданности дикой

набита была чешуей и брусникой.

К тому же внутри бородищи, конечно,

дробинка болталась на рыжем колечке.

Прошелся но карбасу гость и сначала

без слова нас всех изучал одичало.

И выпрямясь твердо,

почти что военно,

представился хрипло:

«Топограф... Валера...»

А малость обвыкнув, неловко помешкав,

спросил он:

. «Кто был этот самый Микешкин?»

И мы рассказали, что был это лоцман,

который считал разособенным лоском

вести карбаса по дороге старинной,

для шика глаза з а в я з а в мешковиной.

Купцы, как ельцы,

суетясь, увивались:

«Уважь, Петр Иваныч...Уж мы, Петр Иваныч...»

А он презирал их пузатое племя,

и бросил однажды три сотенных в Лену,

и крикнул купцу;

«Ежли прыгнешь и выловишь

60

но только з у б а м и — «*

твои они, Нилович!»

И плюхнулся в воду купчина, как студень,

и в нижнем белье всенародно был стыден.

Мильонщик,за эту позорную цену

он чавкал, глотая холодную Лену,

а нищий Микешкиннад жадиной в нижнем

смеялся, как будто мильонщик нал нищим.

И где-то в избеночке краснофонарной

штаны пропивал он, судьбе благодарный,

что жизнь свою шалую пьяницей прожил,

но Лену не пропил,

но совесть не продал.

'Жандармы ему обещали полтыщи,

но он отвечал:

«Не вожу политицких...*

«Да кто ты такой?» —

угрожали кутузкой,

'А он отвечал:

«Да я вроде бы русский...»

^Топограф Валера рассказом увлекся.

Понравился явно Валере тот лоцман.

Понравилось то, к а к он пил артистически.

Понравилось, что не возил «политицких».

И карту достав,

как решенное, просто у