Присяга простору

я плакал, будто вновь, рождался,

себе — иному — не чета,

и перед богом и собою,

как слезы пьяных зверобоев,

была душа моя чиста...

1964

169

СЛОВА НА В Е Т Е Р

Бросаю слова на ветер.

Не ж а л к о. Пускай пропадают.

А люди, как листья, их вертят,

по ним, как пО картам, гадают.

"И мне придавая значенье,

которого, может, не стою,

слова возвышают священно

великой своей добротою.

Но если б девчонка замерзла

беззвучно шепча мои строки,

вошла бы в меня, как заноза,

не гордость, а боль по сестренке.

И если бы кто-то печальный

в письме написал мне об этом,

письмо я не стал бы печатать

под собственным скорбным портретом.

Мне было бы важно дослезно

не то, что я понят был тонко,

а то, что замерзла, з а м е р з л а,

з а м е р з л а, замерзла девчонка.

И если бы пулями где-то

стихи мои были пробиты,

мне было бы важно не это,

а то, что ребята убиты.

Бросаю слова на ветер,

ревущий о стольких несчастьях.

Случайно — бросаю навеки.

С расчетом на вечность — на часик.

А ветер слова отнимает

и тащит на суд и расправу.

А ветер слова поднимает

и дарит им смерть или славу.

А ветер швыряет их с лета

туда, где их ждут, где им верят,

и страшно за каждое слово,

которое бросил на ветер.

1971

170

БЕРЕГОВОЙ

ПРИПАЙ

Вторые сутки, как рога марала,

пушисты мачты — иней лег на них.

Вторые сутки мечется «Моряна»

среди нагромождений ледяных,.

Вторые сутки — аж мороз по коже! —

сойдя от беззакатиости с ума,

над нами солнце бешено хохочет,

как белая полярная сова.

Придется нам теперь забыть про Диксон,

и капитан, прихлебывая чай,

угрюмо заключает: «Не пробиться.

Береговой припаи — он есть припай».

И шхуна курс меняет... Мы уходим,

а там за льдами, синий, как угар,

оставленный, с беспомощным укором

взывает остров криками гагар.

Я остров, окруженный льдом. Ты шхуна.

Я привстаю. Я слышу голос твой.

Пытаешься ты, плача и тоскуя,

пройти сквозь мой причал береговой.

Но льды вокруг меня остры, как зубья.

Ты бьешься грудью бедною своей

о скользкие торосы себялюбья,

о грязный лед изломанных страстей.

Неужто ты пройти ко мне не сможешь

сквозь намертво припаянную ложь? .

Все это оковало меня, смерзлось.

Все это от меня не отдерешь.

И ощущаю с ужасом провидца,

что эта шхуна, может быть, не ты,

а это я к себе хочу пробиться

и натыкаюсь вновь и вновь, на льды.

171

Неужто в двуединой ипостаси,

треща по швам со льдинами в борьбе,

я плюну зло, я поверну, я сдамся,

разбитый, не пробившийся к себе?

1904

НЕИЗВЕСТНАЯ

Д а м а м в море быть рисково,

но, войдя в рыбацкий быт

с репродукции Крамского

Неизвестная глядит.

Д а м а в к у б р и к е — я в л е н ь е,

и тем более — одна,

только, нам на удивленье,

не смущается она.

И глядит, не упрекая

за раскаты храпака,

из России той — к а к а я,

как Таити, далека.

Д р е м л е т муфта

на коленях.

Перед братией

морской

перья страуса

колеблет

козьеножечной

махрой.

И от яростного хряска

домино или лото

чуть качается коляска

под названием «ландо».

Как нарочно, чтобы мучить

одиноких рыбаков,

петербургский хитрый кучер

не торопит рысаков.

И плакат про семилетку

возле мокрых сапожищ

122

грустно смотрит на соседку,

но от кнопок не сбежишь.

Неизвестная прекрасна —

это ясно, кореша.

Неизвестная опасна

тем, что слишком хороша.

И конечно, непохожи

наши жены на нее

по одеже и по коже —

стирка, штопка, ребятье.

Но в любой российской бабе

у корыта, чугуна

сквозь прибитое и рабье

гордость тайная видна.

И в старухах, и в девчонках

что-то прячется в тени,

и, быть может, тоже в чем-то

неизвестные они.

А в любой прекрасной даме-—

где-то — спрятанная мать,

и ее, быть может, тянет

нам тельняшки постирать.

И она кочует с нами

в чужедальние края

над волнами, сквозь цунами

как рыбачка, как своя.

А когда мы у Камчатки

и во льдах идет а в р а л,

ж а л ь, что тонкие перчатки

ей Крамской нарисовал.

'.1971

173

ТРЕТЬЯ

ПАМЯТЬ

У всех такой бывает час:

тоска липучая пристанет,

и, догола разоблачась,

вся жизнь бессмысленной предстанет.

Подступит мертвый хлад к нутру.

И чтоб себя переупрямить,

как милосердную сестру,

зовем, почти бессильно, память.

Но в нас порой т а к а я ночь,

т а к а я в нас порой разруха,

когда не могут нам помочь

ни память сердца, ни рассудка.

Уходит блеск живой из глаз.

Движенья, речь — все помертвело.

Но третья память есть у нас,

и эта память — память тела.

Пусть ноги вспомнят наяву

и теплоту дорожной пыли,

и холодящую траву,

когда они босыми были.

Пусть вспомнит бережно щека,

как утешала после драки

доброшершавость языка

всепонимающей собаки.

Пусть виновато вспомнит лоб,

как на него, благословляя

лег поцелуй, чуть слышно лег,

всю нежность матери являя.

Пусть вспомнят пальцы хвою, рожь,

и дождь, почти неощутимый,

и дрожь воробышка, и дрожь

по нервной холке лошадиной.

И жизни скажешь ты: «Прости!»

Я обвинял тебя вслепую.

174

К а к тяжкий грех, мне отпусти

мою озлобленность тупую.

И если надобно платить

за то, что этот мир прекрасеп,

ценой жестокой — так и быть,

на эту плату я согласен.

Но и превратности в судьбе,

но и удары, и утраты,

жизнь, за прекрасное в тебе

т а к а я ли большая плата?!»

1963

··©

Очарованья ранние прекрасны.

Очарованья ранами опасны...

Но что с того — ведь мы над суетой

к Познанью наивысшему причастны.