Присяга простору

пугает результатом подсомненным,

но обобщенья каждого из них,

как в битве, - сантиметр за сантиметром.

Три величайших имени России

пусть нас от опасений оградят.

Они Россию заново родили

и заново не раз ее родят.

Когда и безъязыко и незряче

она брела сквозь плети, батожье,

явился Пушкин просто и прозрачно,

как самоосознание ее.

Когда она усталыми глазами

искала своих горестей исток, -

как осмысленье зревшего сознанья,

пришел Толстой, жалеюще-жесток,

но - руки заложив за ремешок.

Ну, а когда ей был неясен выход,

а гнев необратимо вызревал, -

из вихря Ленин вырвался, как вывод,

и, чтоб ее спасти, ее взорвал!

Так думал я запутанно, пространно,

давно оставив Ясную Поляну

и сквозь Россию мчась на «Москвиче»

с любимой, тихо спящей на плече.

Сгущалась ночь, лишь слабо розовеясь

по краешку. .

Летели в лоб огни.

Гармошки заливались.

Рыжий месяц

заваливался пьяно за плетни.

Свернув куда-то в сторону с шоссе,

затормозил я, разложил сиденья,

и мы поплыли с Галей в сновиденья

сквозь наважденья звезд - щека к щеке...

Мне снился мир

без немощных и жирных,

без долларов, червонцев и песет,

где нет границ, где нет правительств лживых,

ракет и дурно пахнущих газет.

Мне снился мир, где все так первозданно

топорщится черемухой в росе,

набитой соловьями и дроздами,

где все народы в братстве и родстве,

где нет ни клеветы, ни поруганий,

где воздух чист, как утром на реке,

где мы живем, навек бессмертны,

с Галей,

как видим этот сон - щека к щеке...

Но пробудились мы...

«Москвич» наш дерзко

стоял на пашне, ткнувшийся в кусты.

Я распахнул продрогнувшую дверцу,

и захватило дух от красоты.

Над яростной зарею, красной, грубой,

с цигаркой, сжатой яростно во рту,

вел самосвал парнишка стальнозубый,

вел яростно на яростном ветру.

И яростно, как пламенное сопло,

над чернью пашен, зеленью лугов

само себя выталкивало солнце

из яростно вцепившихся стогов.

И облетали яростно деревья,

и, яростно скача, рычал ручей,

и синева, алея и ярея,

качалась очумело от грачей.

Хотелось так же яростно ворваться,

как в ярость, в жизнь, раскрывши ярость крыл...

Мир был прекрасен. Надо было драться

за то, чтоб он еще прекрасней был!

И снова я вбирал, припав к баранке,

в глаза неутолимые мои

Дворцы культуры.

Чайные.

Бараки.

Райкомы.

Церкви.

И посты ГАИ.

Заводы.

Избы.

Лозунги.

Березки.

Треск реактивный в небе.

Тряск возков.

Глушилки.

Статуэтки-переростки

доярок, пионеров, горняков.

Глаза старух, глядящие иконно.

Задастость баб.

Детишек ералаш.

Протезы.

Нефтевышки.

Терриконы,

как груди возлежащих великанш.

Мужчины трактора вели. Пилили.

Шли к проходной, спеша потом к станку.

Проваливались в шахты. Пиво пили,

располагая соль по ободку.

А женщины кухарили. Стирали.

Латали, успевая все в момент.

Малярили. В очередях стояли.

Долбили землю. Волокли цемент.

Смеркалось вновь.

«Москвич» был весь росистый.

и ночь была звездами всклень полна,

а Галя доставала наш транзистор,

антенну выставляя из окна.

Антенна упиралась в мирозданье.

Шипел транзистор в Галиных руках.

Оттуда,

не стыдясь перед звездами,

шла бодро ложь на стольких языках!

О, шар земной, не лги и не играй!

Ты сам страдаешь - больше лжи не надо!

Я с радостью отдам загробный рай,

чтоб на земле поменьше было ада!

Машина по ухабам бултыхалась.

(Дорожники, ну что ж вы, стервецы!)

Могло казаться, что вокруг был хаос,

но были в нем «начала» и «концы».

Была Россия -

первая любовь

грядущего...

И в ней, вовек нетленно,

запенивался Пушкин где-то вновь,

загустевал Толстой, рождался Ленин.

И, глядя в ночь звездастую, вперед,

я думал, что в спасительные звенья

связуются великие прозренья

и, может, лишь звена недостает...

Ну что же, мы живые.

Наш черед.

МОНОЛОГ ЕГИПЕТСКОЙ ПИРАМИДЫ

Я -египетская пирамида.

Я легендами перевита.

И писаки

меня

разглядывают,

и музеи

меня

раскрадывают,

и ученые возятся с лупами,

пыль пинцетами робко сколупывая,

и туристы,

потея,

теснятся,

чтоб на фоне бессмертия сняться.

Отчего же пословицу древнюю

повторяют феллахи и птицы,

что боятся все люди

времени,

а оно -

пирамид боится!

Люди, страх вековой укротите!

Стану доброй,

только молю:

украдите,

украдите,

украдите память мою!

Я вбираю в молчанье суровом

всю взрывную силу веков.

Кораблем космическим

с ревом

отрываюсь

я

от песков.

Я плыву марсианским таинством

над землей,

над людьми-букашками,

лишь какой-то туристик болтается,

за меня зацепившись подтяжками.

Вижу я сквозь нейлонно-неоновое:

государства лишь внешне новы.

Все до ужаса в мире не новое -

тот же древний Египет -

увы!

Та же подлость в ее оголтении.

Те же тюрьмы -

только модерные.

То же самое угнетение,

только более лицемерное.

Те же воры,

жадюги,

сплетники,

торгаши...

Переделать их!

Дудки!

Пирамиды недаром скептики.

Пирамиды -

они не дуры.

Облака я углами раздвину

и прорежусь,

как призрак, из них.

Ну-ка, сфинкс под названием Россия,

покажи свой таинственный лик!

Вновь знакомое вижу воочию -

лишь сугробы вместо песков.

Есть крестьяне,

и есть рабочие,

и писцы -

очень много писцов.

Есть чиновники,

есть и армия.

Есть, наверное,

свой фараон.

Вижу знамя какое-то...

Алое!

А, -

я столько знавала знамен!

Вижу,

здания новые грудятся,

вижу,

горы встают на дыбы.

Вижу,

трудятся...

Невидаль - трудятся!

Раньше тоже трудились рабы...

Слышу я -

шумит первобытно

их

тайгой называемый лес.