Присяга простору

своей крестьянской тяжкой пятерней...

Сысоеву паршиво было, муторно.

Он Гамлету себя уподоблял,

в зубах фиксатых мучил «беломорину»

и выраженья вновь употреблял.

Но, поднимая ввысь охапку шифера,

который мок недели две в порту,

Сысоев вздрогнул, замолчав ушибленно

и ощутил, что лоб его в поту.

Н а д кранами, над баржами, над слипами,

ну, а т о ч н е е — п р я м о над крюком,

крича, металась ласточка со всхлипами:

т а к лишь о детях — больше ни о ком.

И увидал Сысоев, как пошатывал

в смертельной для бескрылых высоте

59

гнездо живое, теплое, пищавшее

на самом верхнем шиферном листе.

Казалось, все Сысоеву до лампочки.

Он сантименты слал всегда к чертям,

но стало что-то ж а л к о этой ласточки,

да и птенцов: детдомовский он сам.

И, не употребляя выражения,

он, будто бы фарфор или тротил,

по правилам всей нежности скольжения

гнездо на крышу склада опустил.

Л там, внизу, глазами замороженными,

а может, завороженными вдруг

глядела та зараза-маркировщица,

как бережно р а з ж а л с я страшный крюк.

Сысоев сделал это чисто, вежливо,

и краном, грохотавшим в небесах,

он поднял и себя и человечество

в ее зеленых мнительных глазах.

Она у ж е не ежилась под ситчиком,

когда они пошли вдвоем опять,

и было, право, к методам физическим

Сысоеву не нужно прибегать.

Она шептала: «Родненький мой...» — ласково.

Что с ней стряслось, не понял он, дурак,

Не знал Сысоев — дело было в ласточке.

Но ласточке помог он просто так.

1967

В.

Ьокооу

Пахнет засолами,

пахнет молоком.

Ягоды з а с о х л ы е,

в сене молодом.'

60

Я лежу, чего-то жду

каждою кровинкой,

в темном небе звезду

шевелю травинкой.

Все забыл, все з а б ы л,

будто напахался, —

с кем дружил, кого любил,

над кем насмехался.

В небе звездно и черно

Ночь хорошая.

Я не знаю ничего,

ничегошеньки.

Баловали меня,

а я —

как небалованный,

целовали меня,

а я — как нецелованный.

1956

ТРАМВАЙ

ПОЭЗИИ

В трамвай поэзии, словно в собес,

набитый людьми и буквами,

я не с передней площадки влез —

я повисел и на буфере.

Потом на подножке держался хитро

с рукой, " ""-

прихлопнутой дверью,

а как наконец прорвался в нутро,

и сам себе я не верю.

Место всегда старикам уступал.

От контролеров не прятался.

На ноги людям не наступал.

Мне наступали — не плакался.

Люди газеты читали в углах.

Люди сидели на грозных узлах.

Люди в трамвай продирались, как в рай

полный врагов узлейших,

61

логику бунта не влезших в трамваи

меняя на логику влезших.

Мрачно ворчали, вникая в печать,

квочками на продуктах:

«Трамвай не резиновый...

Бросьте стучать!

Не открывайте,

кондуктор'»

Я с теми, кто вышел и строить и месть, —

не с теми, кто вход запрещает.

Я с теми,кто хочет в трамвай влезть,

когда их туда не пущают.

Жесток этот мир, как зимой Москва,

когда она вьюгой продута.

Трамваи — резииовы.

Есть места!

Откройте двери, кондуктор!

ПОВАРА

СВИСТЯТ

Т.

Коржановскочи

Повара свистят,

когда режут лук,

когда лук слезу

вышибает, лют.

Повора свистят, чтобы свистом сдуть

лука едкий яд хоть бы как-нибудь.

Повара свистят,

а ножи блестят,

и хрустят, хрустят,

будто луку мстят.

Повара свистят

и частят-частят,

и поди пойми,

когда

впрямь грустят.

02

Ну а я свишу, когда я грушу,

когда сам себя на земле ищу.

Ну а я свищу, чтобы свистом сдуть

мою грусть-тоску хоть бы как-нибудь.

А ветра свистят,

тут и т а м гостят.

Не пойму, чего

те ветра хотят?

Не пойму, с чего,

аж насквозь дождист,

над вселенной всей

раздается свист?

...Повара свистят,

когда режут лук,

когда лук слезу

вышибает, лют...

1967

МОНОЛОГ

БЫВШЕГО

ПОПА,

СТАВШЕГО

БОЦМАНОМ

НА

ЛЕНЕ...

*

Я был наивный инок. Целью

мнил одиоверность на Руси

и обличал пороки церкви,

но церковь — боже упаси!

От всех попов, что так убого

людей морочили простых,

старался выручить я бога,

но — богохульником прослыл.

«Не

так ты веришь!» — загалдели,

мне отлучением грозя,

как будто тайною владели —

как можно верить, как нельзя.

Но я сквозь внешнюю железность

у них внутри узрел червей.

6*

Всегда в чужую душу лезут

за неимением своей.

И выбивали изощренно

попы, попята день за днем

наивность веры, как из чрева

ребенка, грязным сапогом.

И я учуял запах скверны,

проникший в самый идеал.

Всегда в предписанности веры

безверье тех, кто предписал,

И понял я: л о ж ь исходила

не от ошибок испокон,

а от хоругвей, из кадила,

из глубины самих икон.

Служите службою исправной,

а я не с вами — я убег.

Был раньше бог моею правдой,

но только правда — это бог!

Я ухожу в тебя, Россия;

жизнь за судьбу благодаря,

счастливый вольный поп-расстрига

из лживого монастыря.

И я теперь на Лене боцман,

и хорошо мне здесь до слез,

и в отношенья мои с богом

здесь никакой не лезет пес.

Я верю в звезды, женщин, травы,

в штурвал и кореша плечо.

Я верю в Родину и правду...

На кой — во что-нибудь еще?!

Ж и в ы е люди — мне иконы.

Я с работягами в ладу,

но я коленопреклоненно

им не молюсь. Я их л ю б л ю.

01

И с верой истинной, без выгод,

что есть, была и будет Русь,

когда никто меня не видит,

я потихонечку крещусь...

1967

КАССИРША

На кляче, нехотя трусившей

сквозь мелкий д о ж д ь по большаку,

сидела девочка-кассирша

с наганом черным на боку.

В большой мешок портфель запрятав,

чтобы никто не угадал,