Присяга простору

Платочек белый съехал до бровей.

Она брала клубнику и смеялась,

смеялась,

ну, а я не верил ей.

Раздумывал растерянно и смутно

и, вставши с теплой, смятой мной травы,

я пересыпал ягоды кому-то

и пошагал по лесу без тропы.

Я ничего из памяти не вычел

и все, что было в памяти, сложил.

Из гулких сосен я в пшеницу вышел,

и веки я у ног ее смежил.

Открыл глаза.

Увидел в небе птицу.

На пласт сухой, стебельчатый присел.

Колосья трогал.

Спрашивал пшеницу,

как сделать, чтобы счастье было всем.

"Пшеница, как?

Пшеница, ты умнее...

Беспомощности жалкой я стыжусь.

Я этого, быть может, не умею,

а может быть, плохой и не гожусь..."

Отвечала мне пшеница,

чуть качая головой:

"Ни плохой ты, ни хороший --

просто очень молодой.

Твой вопрос я принимаю,

но прости за немоту.

Я и вроде понимаю,

а ответить не могу..."

И пошел я дорогой-дороженькой

мимо пахнущих дегтем телег,

и с веселой и злой хорошинкой

повстречался мне человек.

Был он пыльный, курносый, маленький.

Был он голоден,

молод и бос.

На березовом тонком рогалике

он ботинки хозяйственно нес.

Говорил он мне с пылом разное --

что уборочная горит,

что в колхозе одни безобразия

председатель Панкратов творит.

Говорил:

"Не буду заискивать.

Я пойду.

Я правду найду.

Не поможет начальство зиминское --

до иркутского я дойду..."

Вдруг машина откуда-то выросла.

В ней с портфелем --

символом дел --

гражданин парусиновый

в "виллисе",

как в президиуме,

сидел.

"Захотелось, чтоб мать поплакала?

Снарядился,

герой,

в Зиму?

Ты помянешь еще Панкратова,

ты поймешь еще, что к чему..."

И умчался.

Но силу трезвую

ощутил я совсем не в нем,

а в парнишке с верой железною,

в безмашинном, босом и злом.

Мы простились.

Пошел он, маленький,

увязая ступнями в пыли,

и ботинки на тонком рогалике

долго-долго

качались вдали...

Дня через два мы уезжали утром,

усталые,

на "газике" попутном.

Гостей хозяин дома провожал.

Мы с ним тепло прощались.

Руку жали.

Он говорил,

чтоб чаще приезжали,

и мы ему --

чтоб тоже приезжал.

Хозяин был старик степенный, твердый.

Сибирский настоящий лесовик!

Он марлею повязанные ведра

передавал неспешно в грузовик.

На небе звезды утренние гасли,

и под плывучей, зыбкой синевой

опять в дорогу двинулся наш "газик",

с прилипшей к шинам

молодой травой...

Махал старик.

Он тайн хранил -- ого!

Тайгу он знал боками и зубами,

но то, что слышал я в его амбаре,

так и осталось тайной для него.

Не буду рассусоливать об этом...

Я лучше --

как вернулись,

как со светом

вставал,

пил молоко --

и был таков,

как зеленела полоса степная,

тайгою окруженная с боков,

когда бродил я,

бережно ступая,

по движущимся теням облаков.

Порою шел я в лес

и брал двустволку.

Конечно, мало было в этом толку,

но мне брелось раздумчивее с ней.

Садился в тень и тихо гладил дуло.

О многом думал,

и о вас я думал,

мои дядья,

Володя и Андрей.

Люблю обоих.

Вот Андрей --

он старший...

Люблю, как спит,

намаявшись,

чуть жив,

как моется он,

рано-рано вставши,

как в руки он берет детей чужих.

Заведующий местной автобазой,

измазан вечно,

вечно разозлен,

летает он, пригнувшийся, лобастый,

в машине, именуемой "козлом".

Вдруг, с кем-нибудь поссорившийся дома,

исчезнет он в район на день-друтой,

и вновь -- домой,

измучившийся,

добрый,

весь пахнущий бензином и тайгой.

Он любит людям руки жать до хруста,

в борьбе двоих, играючи, валить.

Все он умеет весело и вкусно:

дрова пилить

и черный хлеб солить...

А дядя мой Володя

Ну, не чудо

в его руках рубанок удалой,

когда он стружки стряхивает с чуба,

по щиколотку в пене золотой!

Какой он столяра

Ах, какой он столяр!

Ну а в рассказах --

ах, какой мастак!

Не раз я слушал, у сарая стоя

или присевши с края на верстак,

как был расстрелян повар за нечестность,

как шля бойцы селением одним

и женщина по имени Франческа

из "Петера" запела песню им...

Дядья мои --

мои родные люди!

Какое было дело до того,

что говорила мне соседка:

"Крутит

Андрей с женой шофера одного.

Поговорил бы с теткою лирично.

Да нет, зачем? Узнает и сама.

Ну, а Володя --

столяр он приличный,

но ведь запойный --

знает вся Зима".

Соседка мне долбила, словно дятел,

что должен проявить я интерес.

А я не проявлял.

Но младший дядя

куда-то вдруг таинственно исчез.

Все время люда приходили с просьбой

то починить игрушку, то диван.

Им отвечали коротко и просто:

"Уехал на неделю.

По делам".

И вдруг соседка выкрикнула желчно,

просунувши в калитку острый нос:

"Да им перед тобою стыдно, Женька!

Лежит твой дядя --

рученьки вразброс.

Учись, учись, студентик, жизни всякой.

А ну, пойдем!"

И, радостна и зла,

как будто здесь была она хозяйкой,

меня в кладовку нашу повела.

А там лежал мой дядюшка в исподнем,

дыша сплошной сивухой далеко,

и все пытался "Яблочко" исполнить

при помощи мотива "Сулико".

Увидев нас, привстал он с жалкой миной,

растерянный, уже не во хмелю,

и тихо мне:

"Ах, Женька ты мой милый,

ты понимаешь, как тебя люблю?.."

Не мог его такого видеть долго.

Он снова душу мне разбередил,

и, что-то расхотев

обедать дома,

я в чайную направился один.

В зиминской чайной жарко дышит лето.

За кухней громко режут поросят.

Блестят подносы, лица...

В окнах ленты,

облепленные мухами, висят.

В меню учитель шарит близоруко,

на жидкий суп колхозница ворчит,

и темная ручища лесоруба

в стакан призывно вилкою стучит.

В зиминской чайной шум необычайный,