Присяга простору

непримиримость грозную к подонкам,

чтоб смог и я,

сквозь время прорубаясь,

сказать о нем

товарищам потомкам.

ПРОЛОГ

За тридцать мне. Мне страшно по ночам.

Я простыню коленями горбачу,

лицо топлю в подушке, стыдно плачу,

что жизнь растратил я по мелочам,

а утром снова так же ее трачу.

Когда б вы знали, критики мои,

чья доброта безвинно под вопросом,

как ласковы разносные статьи

в сравненье с моим собственным разносом,

вам стало б легче, если в поздний час

несправедливо мучит совесть вас.

Перебирая все мои стихи,

я вижу: безрассудно разбазарясь,

понамарал я столько чепухи...

а не сожжешь: по свету разбежалась.

Соперники мои,

отбросим лесть

и ругани обманчивую честь.

Размыслим-ка над судьбами своими.

У нас у всех одна и та же есть

болезнь души.

Поверхностность ей имя.

Поверхностность, ты хуже слепоты.

Ты можешь видеть, но не хочешь видеть.

Быть может, от безграмотности ты?

А может, от боязни корни выдрать

деревьев, под которыми росла,

не посадив на смену ни кола?!

И мы не потому ли так спешим,

снимая внешний слой лишь на полметра,

что, мужество забыв, себя страшим

самой задачей - вникнуть в суть предмета?

Спешим... Давая лишь полуответ,

поверхностность несем, как сокровенья,

не из расчета хладного, - нет, нет! -

а из инстинкта самосохраненья.

Затем приходит угасанье сил

и неспособность на полет, на битвы,

и перьями домашних наших крыл

подушки подлецов уже набиты...

Метался я... Швыряло взад-вперед

меня от чьих-то всхлипов или стонов

то в надувную бесполезность од,

то в ложную полезность фельетонов.

Кого-то оттирал всю жизнь плечом,

а это был я сам. Я в страсти пылкой,

наивно топоча, сражался шпилькой,

где следовало действовать мечом.

Преступно инфантилен был мой пыл.

Безжалостности полной не хватало,

а значит, полной жалости...

Я был

как среднее из воска и металла

и этим свою молодость губил.

Пусть каждый входит в жизнь под сим обетом:

помочь тому, что долженствует цвесть,

и отомстить, не позабыв об этом,

всему тому, что заслужило месть!

Боязнью мести мы не отомстим.

Сама возможность мести убывает,

и самосохранения инстинкт

не сохраняет нас, а убивает.

Поверхностность - убийца, а не друг,

здоровьем притворившийся недуг,

опутавший сетями обольщений...

На частности разменивая дух,

мы в сторону бежим от обобщений.

Теряет силы шар земной в пустом,

оставив обобщенья на потом.

А может быть, его незащищенность

и есть людских судеб необобщенность

в прозренье века, четком и простом?!

...Я ехал по России вместе с Галей,

куда-то к морю в «Москвиче» спеша

от всех печалей...

Осень русских далей

пообок золотела все усталей,

листами под покрышками шурша,

и отдыхала за рулем душа.

Дыша степным, березовым, соснистым,

в меня швырнув немыслимый массив,

на скорости за семьдесят, со свистом,

Россия обтекала наш «Москвич».

Россия что-то высказать хотела

и что-то понимала, как никто.

Она «Москвич» вжимала в свое тело

и втягивала в самое нутро.

И, видимо, с какою-то задумкой,

скрывающей до срока свою суть,

мне подсказала сразу же за Тулой

на Ясную Поляну повернуть.

И вот в усадьбу, дышащую ветхо,

вошли мы, дети атомного века,

спешащие, в нейлоновых плащах,

и замерли, внезапно оплошав.

И, ходоков за правдою потомки,

мы ощутили вдруг в минуту ту

все те же, те же на плечах котомки

и тех же ног разбитых босоту.

Немому повинуясь повеленью,

закатом сквозь листву просквожены,

вступили мы в тенистую аллею

по имени «Аллея Тишины».

И эта золотая просквоженность,

не удаляясь от людских недоль,

снимала суету, как прокаженность,

и, не снимая, возвышала боль.

Боль, возвышаясь, делалась прекрасной,

в себе соединив покой и страсть,

и дух казался силою всевластной,

но возникал в душе вопрос бесстрастный -

и так ли уж всевластна эта власть?

Добились ли каких-то изменений

все те, кому от нас такой почет,

чей дух обширней наших измерений?

Добились?

Или все как встарь течет?

А между тем - усадьбы той хозяин,

невидимый, держал нас на виду

и чудился вокруг: то проскользая

седобородым облаком в пруду,

то слышался своей походкой крупной

в туманности дымящихся лощин,

то часть лица являл в коре огрублой,

изрезанной ущельями морщин.

Космато его брови прорастали

в дремучести бурьянной на лугу,

и корни на тропинках проступали,

как жилы на его могучем лбу.

И, не ветшая, - царственно древнея,

верша вершинным шумом колдовство,

вокруг вздымались мощные деревья,

как мысли неохватные его.

Они стремились в облака и недра,

шумели все грознее и грозней,

и корни их вершин росли из неба,

вглубь уходя вершинами корней...

Да, ввысь и вглубь - и лишь одновременно!

Да, гениальность - выси с глубью связь!..

Но сколькие живут все так же бренно,

в тени великих мыслей суетясь...

Так что ж, напрасно гениям горелось

во имя изменения людей?

И, может быть, идей неустарелость -

свидетельство бессилия идей?

Который год уже прошел, который,

а наша чистота, как во хмелю,

бросается Наташею Ростовой

к лжеопыту - повесе и вралю!

И вновь и вновь - Толстому в укоренье -

мы забываем, прячась от страстей,

что Вронский - он черствее, чем Каренин,

в мягкосердечной трусости своей.

А сам Толстой?

Собой же поколеблен,

он своему бессилью не пример, -

беспомощно метавшийся, как Левин,

в благонаивном тщанье перемен?..

Труд гениев порою их самих