Присяга простору

Держи карман!

Шарманки шамкают,

а шали шаркают,

и глотки гаркают:

«К нам,

к нам!»

В руках приказчиков

под сказки-присказки

воздушны соболи,

парча тяжка,

а глаз у пристава

косится пристально

и на «селедочке»1 -

перчаточка.

Но та перчаточка

в момент с улыбочкой

взлетает рыбочкой

под козырек,

когда в пролеточке

с какой-то цыпочкой,

икая,

катит

икорный бог.

И богу нравится,

как расступаются

платки,

треухи

и картузы,

и, намалеваны

икрою паюсной,

1 Селедка - полицейская шашка (жарг.).

под носом дамочки

блестят усы.

А зазывалы

рокочут басом.

Торгуют юфтью,

шевром,

атласом,

прокисшим квасом,

пречистым Спасом,

протухшим мясом

и Салиасом2.

И, продав свою картошку

да хвативши первача,

баба ходит под гармошку,

еле ноги волоча

И поет она,

предерзостная,

все захмелевбя,

шаль за кончики придерживая,

будто молодая:

«Я была у Оки,

ела я-бо-ло-ки,

с виду золоченые -

в слезыньках моченые.

Я почапала на Каму.

Я в котле сварила кашу.

Каша с Камою горька.

Кама - слезная река.

Я поехала на Яик,

села с миленьким на ялик.

По верхам да по низам -

все мы плыли по слезам.

Я пошла на тихий Дон.

Я купила себе дом.

Чем для бабы не уют?

А сквозь крышу слезы льют...»

Баба крутит головой,

все в глазах качается.

Хочет быть молодой,

а не получается.

И гармошка то зальется,

2 Cалиас - популярный в то время среди мещанства писатель.

то вопьется,

как репей...

Пей, Россия,

ежли пьется,

только душу не пропей!..

Ярмарка!

В Симбирке ярмарка!

Гуляй,

кому гуляется!

А баба пьяная

в грязи валяется.

В тумане плавая,

царь похваляется...

А баба пьяная

в грязи валяется.

Корпя над планами,

министры маются...

А баба пьяная

в грязи валяется.

Кому-то памятник

подготовляется...

А баба пьяная

в грязи валяется.

И мещаночки,

ресницы приспустив,

мимо,

мимо:

«Просто ужас!

Просто стыд!»

И лабазник стороною,

мимо,

а из бороды:

«Вот лежит. .

А кто виною?

Все студенты

да жиды...»

И философ-горемыка

ниже шляпу на лоб

и, страдая гордо, -

мимо:

«Грязь -

твоя судьба, народ!»

Значит, жизнь такая подлая -

лежи

и в грязь встывай?!

Но кто-то бабу под локоть

и тихо ей:

«Вставай...»

Ярмарка!

В Симбирске ярмарка!

Качели в сини,

и визг,

и свист,

и, как гусыни,

купчихи яростно:

«Мальчишка с бабою...

Гимназист!»

Он ее бережно ведет за локоть,

он и не думает, что на виду.

«Храни Христос тебя,

яснолобый,

а я уж как-нибудь сама дойду...»

И он уходит,

идет вдоль барок

над вешней Волгой,

и, вслед грустя,

его тихонечко крестит баба,

как бы крестила свое дитя.

Он долго бродит...

Вокруг все пасмурней...

Охранка - белкою в колесе.

Но как ей вынюхать,

кто опаснейший,

когда опасны в России все!

Охранка, бедная,

послушай, милая:

всегда опасней, пожалуй, тот,

кто остановится,

кто просто мимо

чужой растоптанности

не пройдет.

А Волга мечется,

хрипя,

постанывая.

Березки светятся

над ней во мгле,

как свечки робкие,

землей поставленные,

за настрадавшихся на земле.

Ярмарка!

В России ярмарка!

Торгуют совестью,

стыдом,

людьми,

суют стекляшки, как будто яхонты,

и зазывают

на все лады.

Тебя, Россия,

вконец растрачивали

и околпачивали в кабаках,

но те, кто врали и одурачивали,

еще останутся в дураках!

Тебя, Россия,

вконец опутывали,

но не для рабства ты родилась.

Россию Разина,

Россию Пушкина,

Россию Герцена

не втопчут в грязь!

Нет,

ты, Россия,

не баба пьяная!

Тебе великая дана судьба,

и если даже ты стонешь,

падая,

то поднимаешь сама себя!

Ярмарка!

В России ярмарка!

В России рай,

а слез - по край,

но будет мальчик -

он снова явится -

и скажет праведное:

«Вставай...»

Б р а т с к а я Г Э С

о б р а щ а е т с я к п и р а м и д е:

Пирамида,

снова и снова

утверждаю с пеной у рта:

революций первооснова

есть не злоба,

а доброта.

Если слезы сквозь крыши льются,

строй лишь внешне несокрушим,

и заваривается

революция,

и заваливается

режим.

Вот я вижу:

летят воззвания,

уголь - мастеру-гаду в рот,

и во мне - не воды взвывания,

а неистовых стачек рев.

И Россия идет к избавленью,

кровью тысяч землю багря,

сквозь централы, расстрел на Лене,

сквозь Девятое января.

И в боях девятьсот пятого,

и в маевках, флагами машущих, -

всюду брезжит светло,

незапятнанно

яснолобость симбирского мальчика.

Кто-то ночью,

петляя, смывается,

кто-то прячет шрифты под полой,

и, как лава, из глоток в семнадцатом

сокрушающее:

«Долой!»

Но вновь,

оттирая правду назад,

неправда к власти протискивается.

И вот,

пирамида,

взгляни:

Петроград.

Временное правительство.

* * *

Под вихрь витийственных словечек,

о славе грезя мировой,

скакнул в премьеры человечек

с вертлявой полой головой.

Он восклицал о прошлом горько.

Он лясы лисанькой точил,

а потихоньку-полегоньку

все то же прошлое тащил.

«Народ! Народ!» -

кричал под марши,

но лучше уж бесстыдный гнет,

чем угнетать народ, как раньше,

крича:

«Да здравствует народ!»

Следили Зимнего колонны

ловчилу в шулерском дыму

с крапленной мастерски колодой

министров, надобных ему.

Он передергивал шикарно,

но пальцы чувствовали крах.

Так шла игра. Менялись карты,

но оставался тот же крап.

А в Зимнем все еще банкеты.

Бокалы узкие звенят,

и дарят девочки букеты,

как это дамы им велят.

И в залах звон, как будто бал там,

и подхорунжий с алым бантом

при николаевских усах

стоит у двери на часах.

И вот, подняв бокал с шампанским,

встает премьер с лицом шаманским,

с просветом в хилых волосах.

Здесь революцией клянутся,

за революцию здесь пьют,

а сами ссорятся, клюются

и все на свете продают.