Присяга простору

буржуазная вода.

Сапоги вконец разбиты.

Долго ждать еще обнов...

Что ты зыркаешь небрито,

сиз от зависти, Зыбнов?

Что гундосишь ты, плешивый,

взгляд кося через плечо:

«Попляшите, попляшите, -

вы допляшетесь еще!»?

Уходи, нам свет не засти,

оставайся при своем.

Мы допляшемся до счастья -

пусть все ноги в кровь собьем!

Сонька пляшет в исступленье,

будто знает наперед:

не умрет вовеки Ленин

и Коммуна не умрет.

КОММУНАРЫ НЕ БУДУТ РАБАМИ

Просыпавшийся мир

шелестел, свиристел,

когда утром росистой тропою

нас к обрыву

бандиты вели на расстрел

под Херсоном,

в Поволжье, в Триполье.

Но мы пели и пели,

голов не клоня,

на груди разрывая рубахи:

«Никогда,

никогда,

никогда,

никогда

коммунары не будут рабами!»

Нас безжалостный голод

глодал и душил,

нас шатали

тифозные ветры,

но не падали мы -

из костей да из жил,

да еще -

из отчаянной веры.

А вокруг нищета,

босота,

нагота,

но мы строили,

уголь рубали.

На поклон мы не шли...

Никогда,

никогда

коммунары не будут рабами!

Поднималась Шатура,

Магнитка,

Кузбасс,

и буржуи затылки чесали...

Так за что же доносы писали на нас,

в лагеря

и в тюрьмы бросали?!

Но в тебе, Колыма,

и в тебе, Воркута,

мы хрипели,

смиряя рыданья:

«Даже здесь -

никогда,

никогда,

никогда

коммунары не будут рабами!»

И во имя России

и дальних Гренад

против танков с крупповской маркой

шли в тельняшках

с последнею связкой гранат,

затянувшись последней цигаркой.

Пусть над многими нет ни звезды,

ни креста, -

но полынью,

бурьяном,

хлебами

повторяют они:

«Никогда,

никогда

коммунары не будут рабами!»

* * *

Так ревела над вечностью

Братская ГЭС,

с воем

волны бросая на приступ,

и, задумавшись,

в небе светавшем исчез

пирамиды египетской призрак.

ПРИЗРАКИ В ТАЙГЕ

То не клюквой хрустят

мишки-лакомки,

не бобры свистят,

встав на лапочки,

не сычи кричат, будто при смерти, -

возле Братской ГЭС

бродят призраки.

Что угрюм, воевода острожный?

Али мало ты высек людей?

Али мало с твоею-то рожей

перепортил тунгусок,

злодей?!

Здесь, на ГЭС, увидав инородца,

ты не можешь все это постичь.

Твое хапало

к плетке рвется,

да истлела она,

старый хрыч!

Эй, купцы,

вы чего разошлись?

Что стучите костями от злости?

Ну зачем вы жирели всю жизнь?

Все равно

в результате - кости...

Господин жандарм,

господин жандарм,

как вам хочется

кузькину мать

показать вольнодумцам

и прочим жидам,

да трудненько теперь показать!

Протопоп Аввакум, ты устал от желез.

Холодна власяница туманов.

Ты о чем размышляешь у Братской ГЭС

среди тихих,

как дети,

шаманов?

Эй, старатель с киркой одержимой,

с деревянным замшелым лотком,

мы нашли самородную жилу

или просто долбим на пустом?

О, петербургские предтечи,

в перстах подъемля те же свечи,

ответьте правнукам своим -

из вашей искры возгорелось

такое пламя, как хотелось

его увидеть вам самим?

«Динь-бом... Динь-бом...» -

слышен звон кандальный.

«Динь-бом... Динь-бом...»

Путь сибирский дальний.

«Динь-бом... Динь-бом...» -

слышно там и тут.

Нашего товарища на каторгу ведут.

Вы ответьте, кандалы,

так ли мы живем,

с правдой или же с неправдой

черный хлеб жуем?

Вы ответьте из ночи,

партизаны, избачи:

гибли вы за нас,

таких,

или -

за других?!

Слышу,

в черном кедраче

кто-то рядом дышит.

Слышу руку на плече...

Вздрогнул я:

Радищев!

«Давным-давно на месте Братской ГЭС

я проплывал на утлой оморочке

с оскоминой от стражи и морошки,

но с верою в светильниках очес.

Когда во мрак все погрузил заход,

я размышлял в преддверии восхода

о скрытой силе нашего народа,

подобной скрытой силе этих вод.

Но, озирая дремлющую ширь,

не мыслил я,

чтоб вы преобразили

тюрьмой России бывшую Сибирь

в источник света будущей России.

Торжественно свидетельствуют мне

о вашей силе многие деянья,

но пусть лелеет сила в глубине

обязанность святую состраданья.

А состраданье высшее - борьба...

Я мог слагать в изящном штиле песни

про серафимов, про ланиты, перси

и превратиться в сытого раба.

Но чьи-то слезы,

чьих-то кляч мослы

мне истерзали душу, словно пытка,

когда моя усталая кибитка

тряслась от Петербурга до Москвы.

Желая видеть родину другой,

без всякой злобы я писал с натуры,

но, корчась,

тело истины нагой

хрустело в лапах ласковых цензуры.

Понять не позволяла узость лбов,

что брезжила сквозь мглистые страницы,

чиста,

как отсвет будущей денницы,

измученная к родине любовь.

И запретили...

Царственно кратка,

любя свободу, но без постоянства,

на книге августейшая рука

запечатлела твердо: «Пашквилянтство».

Но чувствовал я в этой книге силу

и знал:

ей суждена себя спасти,

прорваться, продолбиться, прорасти...

Я с чистою душой поехал в ссылку

и написал, как помнится, в пути:

«Я тот же, что и был,

и буду весь мой век -

не скот, не дерево, не раб,

но человек».

Исчез Радищев...

Глядя ему вслед,

у Братской ГЭС

всепоглощенно,

тайно

о многом думал я,

и не случайно

припомнил я,

как написал поэт:

«Авроры» залп.

Встают с дрекольем села...

Но это началось

в минуту ту,

когда Радищев

рукавом камзола

отер слезу,

увидев сироту...»3

И думал я, оцепенело тих:

достойны ли мы призраков таких?

Какие мы?

И каждый ли из нас

сумеет повторить в свой трудный час:

«Я тот же, что и был,

и буду весь мой век -

не скот,

не дерево,

не раб,

но человек...»?

ПЕРВЫЙ ЭШЕЛОН

Ах, уральской марки сталь,

рельсы-серебриночки!

Магистраль ты, магистраль,

транссибирочка!