Привал на Эльбе

Пермяков крайне удивился; профессор оказался эдаким большим ребенком, неправильно понимающим критику.

— Самое правильное дело, господин профессор, смело говорить правду, — тем же дружеским тоном продолжал майор. — В этом наша сила. Эту силу мы, советские люди, называем критикой.

— Я не советский человек. Ваш метод жизни не может относиться ко мне, — в голосе Торрена уже послышались нотки неприязни. — Критика — бич, она применима только к нерадивым.

Эти слова еще больше удивили Пермякова. Какое неправильное понимание истины! Он хотел махнуть рукой, подумав, что вразумлять старого идеалиста так же бесполезно, как поливать высохшее дерево. Это сравнение напомнило Пермякову высказывания гения о критике, и он сказал об этом:

— Вы знаете, что ваши великие соотечественники Маркс и Энгельс сказали о критике? Они говорили, что каждый принцип и каждое направление становятся тем сильнее и неотразимее, чем беспощаднее освобождают их путем критики от ненужных наростов и экстравагантностей, подобно тому как дерево становится крепче и приносит лучше плоды, когда вовремя срезают его отсохшие ветви.

Слова «сильнее и неотразимее» врезались в сознание Торрена. Может ли он, седовласый профессор, считать себя сильным и неотразимым? Философ глубоко задумался. Он почувствовал в словах русского полемиста правду. Однако же примириться с его критикой он тоже не мог заставить себя, как не мог бы переродиться, перечеркнуть свое творчество. Признать, что майор в чем-то прав, значит поднять белый флаг; возразить — не находил точки опоры. В таком случае лучше промолчать. И, ничего не говоря, он направился к двери.

— Профессор, до свиданья, — сказал Пермяков вслед Торрену. — Заходите побеседовать.

— Расхолодили вы философа, — заметил Больце.

— Будет теперь примочку класть на голову, — протянула Гертруда.

— Садитесь, товарищи, — сказал Пермяков коммунистам. — Подумаем вместе о начале начал. Мне кажется, перво-наперво надо подобрать работников редакций, газеты, радио и призвать народ восстанавливать жизнь в городе, обратиться к специалистам. Без населения мы ничего не сделаем.

— Специалисты забились в норы, — с обидой сказал Больце. — Я разговаривал с одним крупным инженером. О работе и слушать не хочет.

— Как его имя? — спросил Пермяков.

— Штривер.

— Попросите его зайти ко мне. До свидания.

Поздно вечером в кабинет коменданта вошли два молодых человека. Один из них поздоровался, назвал свое имя — Любек. Другой, чем-то возбужденный, сразу стал возмущаться. Лицо его было красное, потное, будто он только что выскочил из горячей бани.

— Безобразие, товарищ комендант! Когда же нам, рабочей молодежи, дадут права, — выпалил он как из пулемета. — При Гитлере нас, рабочих парней, держали в черном теле, частенько дубасили. И сейчас закрывают нам дорогу.

— Во-первых, здравствуйте. — Пермяков подал руку и назвал свою фамилию.

— Извините, сгоряча получилось. Вальтер, — назвался посетитель.

— Садитесь, пожалуйста, господин Вальтер.

— Называйте меня «товарищ», как члена Союза свободной молодежи.

— Есть уже такой союз?

— Есть. Сегодня я организовал. Меня выбрали председателем.

— Как это вы организовали?

— Собрали мы с ним, — указал Вальтер на Любека, — рабочих парней, выработали манифест и подписали все.

— Манифест?! — удивленно воскликнул комендант. — Что же в нем написано?

— Вот что. — Вальтер достал листок. — Принимать в союз только рабочих и никого из членов гитлерюгенд.

— А молодых крестьян принимаете?

— Нет. Они частные собственники…

— А девушки могут вступить в ваш союз? — спрашивал Пермяков.

— Нет. Ненадежные люди: будут в церковь ходить.

— Скучно будет в вашем союзе, товарищ Вальтер. Вы знаете, что такое комсомол?

— Знаю. Комсомольцы — все бедняки, не ходят в церковь, без разрешения милиции не имеют права жениться.

— Нет, не бедняки, — улыбнулся Пермяков. — Они имеют свои издательства, газеты, журналы, театры, стадионы. И всем этим пользуются коллективно.

— О коллективности я знаю, — перебил Вальтер коменданта. — Коллективно и с женами спят.

— Эти ваши басни идут от Геббельса, — покачал головой Пермяков. — Надо бы вам послушать правдивый рассказ о комсомоле.

— А вы расскажете? — спросил Любек. — Мы соберем парней.

— Хорошо. Только приглашайте всю молодежь.

— И членов гитлерюгенд?

— Да, пусть и они послушают.

— Ни за что! По одной улице я не хочу с ними ходить. В тюрьму их! — заявил Вальтер.

— За что?

— За то, что они наши враги. Что получается? Сегодня они забрались к нам на собрание и освистали меня, когда я читал манифест.

— Свистали и нечлены гитлерюгенд, — вставил Любек.

— Что вы сказали им в ответ?

— Выгнали с собрания.

— Послушались?

— Не сразу. Пришлось кое-кому поднести тумаков.

— Это предусмотрено в вашем манифесте? — подметил Пермяков.

Вальтер почувствовал, что комендант не одобряет ни наскока на бывших членов гитлерюгенд, ни манифеста. Он стал оправдываться:

— Иначе с ними нельзя. Вот факт. После собрания я шел домой. Они в переулке дали мне «темную». Я считаю это политическим делом: побили за манифест.