Привал на Эльбе

Пальба на улице усиливалась. Трещали пулеметы, рвались гранаты в нижних этажах, дрожали стены, звенели стекла. «Гибнут казаки», — думал Михаил, мучительно соображая, как им помочь.

— Вы, господин полковник, поразили меня, дайте собраться с мыслями, — сказал Елизаров.

— Даю вам десять минут сроку, — засек Кандлер время.

Опять отвели Михаила и Якова Гордеевича в маленькую комнату. Они обдумывали свое положение, решали, какой ход сделать. Написать приказ о капитуляции? Что он даст? Ведь Михаил Елизаров только в голове полковника Кандлера командир дивизии. Если даже приказ о капитуляции появится на свет, казаки не сдадутся. Их девиз — биться до конца.

«Как оттянуть время? — думал Елизаров. — Немец небось сейчас радуется: взял в плен командира «особой казачьей дивизии».

Прошли десять минут мучительного размышления. Опять Михаил лицом к лицу с противником. Злорадное выражение не исчезало с лица Кандлера.

— Ваше решение? — спросил он.

— Если вы не принимаете моих условий, полковник, прикажите проводить нас. — Михаил пустился в рассуждения, чтоб продлить время.

— Вы теперь мой пленник, — перебил Кандлер.

— Нет, я парламентер. Я сам пришел к вам, без оружия, с белым флагом. С древних времен установилась традиция: если человек пришел в стан противника, с ним поступают гуманно, благородно, с уважением и не оставляют его заложником.

— Война и гуманизм несовместимы, — жестко возразил Кандлер.

— В данном случае военная этика вполне уместна. Я в ваших руках. Никакого вреда я не причиню и не в силах повлиять на ход событий.

Михаил старался быть многословным, но Кандлер оборвал его, строго спросил:

— Напишете приказ? Или я заговорю с вами другим языком, — положил он руку на кобуру.

— Что это даст вам? — спокойно спросил Елизаров. — Мои казаки заняли первый этаж. Они будут драться до последнего солдата. Удастся ли вам выйти отсюда живым? Ведь здание подготовлено к взрыву.

Эти слова немного отрезвили Кандлера. Он подумал о своей жизни. Действительно, не придется ли ему протянуть здесь ноги? Он вспомнил подслушанный разговор по телефону «командира казачьей дивизии» о подготовке взрывчатки.

Кандлер сбавил тон, спросил русского полковника:

— Что вы предлагаете?

— Необходимо подумать. Выработать обоюдо-приемлемые условия.

На улице бой разгорался все яростнее. Немцы били по нижним этажам, русские — по верхним. Звякнуло стекло. Повалился начальник штаба, стоявший рядом с Кандлером. Немецкий полковник и Михаил одновременно отскочили от стола и стали у простенка.

— Идиотское положение, — сказал Кандлер. — Убили майора.

— Можем и мы лечь с вами. В такой каше не поймешь, кто стреляет.

— Будем писать условия, — настаивал Кандлер.

— Согласен. Только я предвижу затруднения в технической стороне дела. Как довести условия до подразделений, чтобы прекратили огонь?

— Я дам своим сигнал, — торжествуя, сказал Кандлер. — А вы дадите сигнал своим, чтобы казаки подняли белые флаги и без оружия вышли на улицу.

— Я не предусматривал такого рода сигнала, — проговорил Михаил.

— У вас установлена телефонная связь. Дадите приказание соединить линию с вами и передадите приказ отсюда, из моего штаба. Когда выстроятся ваши части на улице, тогда пожмем друг другу руки, как равный с равным.

Кандлер решил казаться благородным.

«Хитер, черт», — подумал Михаил. Кивнув в знак согласия, сказал:

— Разрешите пройти в комнату, где мы были: будем писать приказ.

— Идите, срок десять минут, — как команду, произнес немецкий полковник.

— Мало, господин полковник. Надо обдумать условия капитуляции, составить приказ, перевести на немецкий язык.

— Вы напишите приказ о капитуляции, переведет его мой переводчик, а условия напишу я, какие сочту нужными, — сказал Кандлер тоном, не допускающим возражения. — Учтите, за промедление расстреляю.

Парламентеров отвели в комнату.

— Иезуит, — прошептал Яков Гордеевич. — «Заболел», когда струсил, а теперь — «расстреляю».

— Неужели не подойдут танки? — размышлял вслух Елизаров.

Офицер-переводчик принес бумагу и ручку.

— Ручка у меня есть, — достал Михаил самописку. — Я вас попрошу принести стакан воды. Волнуюсь.

— Тяжело писать такой приказ, последний, о капитуляции, — со вздохом произнес Яков Гордеевич.

— Я понимаю, — пробубнил офицер-переводчик и вышел.

В коридоре, против двери, появился солдат с автоматом.

Яков Гордеевич посмотрел на электрические провода у потолка, сказал:

— Вы знаете песню о Ланцове: «Связал веревку, связал длинную, к трубе тюремной привязал». Привяжем провода за ручку двери, по ним и спускайтесь. Я здесь останусь. Ты — командир, тебе и эскадрон спасать.

Зашел офицер-переводчик с чайником воды.

— Пишите, товарищ полковник, свой последний приказ, — обхватив голову руками, нарочито грустно сказал Яков Гордеевич.

Вскоре документ был составлен. Яков Гордеевич взял приказ, подул на него.

— Промокашки нет. Идемте. Прошу, господин офицер, — сказал Яков Гордеевич, указав рукой на дверь. — Начальству уважение.

Офицер-переводчик вышел, шагнул в коридор и Яков Гордеевич расчетливым движением захлопнул за собой дверь.