Призмы

Коренной израильтянин Карпин судит коренных израильтян. Он не говорит о нас, о репатриантах, пытающихся ущипнуть кусочек немецкого сала. Мы — нет, не все, разумеется, не все! — беремся доказывать свое знание немецких колыбельных песен, чтобы выколотить немножко германского пособия на спокойную еврейскую старость. И мы — не все, разумеется, не все! — меняем Тель-Авив и Хайфу на Берлин и Аахен, не догадавшись, кажется, освоить заново только Вормс. Послушать таких новоявленных немцев из СССР через Израиль — не надо слушать канцлера Шмидта: они вам поклянутся памятью родной матери, погибшей от руки нацистов, что в Германии ныне пошел иной немец, только и мечтающий о том, как бы услужить еврею.

Кажется, так оно и есть, если поглядеть на физиономии немецких поклонников Кишона на банкете. Мы обрели свое государство, но еще не скоро обретем достоинство средневековых вормских евреев.

Театр профессора органической химии

К приезду Миттерана наше телевидение показало французский фильм. Фильм посвящен жизни и творчеству Жака Бреля, страдальца-поэта. Брель больше всего известен как эстрадник, потому что о своих муках в этом мире, который живет не по правде, он кричал с эстрады.

Воспаленная совесть роднит далеких и абсолютно непохожих людей. Поэтому фильм о рано умершем певце-бельгийце из Парижа напомнил мне о документальной ленте израильского телевидения, посвященной благополучно здравствующему в Иерусалиме старику-еврею, профессору органической химии и нейрофизиологии Йешаягу Лейбовичу.

В Израиле профессор знаменит не работами по энзимам, снискавшими ему известность в научном мире, а криком о том, как жить по правде.

Авторы фильма замечают, что многие считают старого биолога интереснейшим современным израильским мыслителем, а многие другие решительно отказывают ему в этой чести. Есть еще и такие, кто вообще записывает Лейбовича в еретики. Дело в том, что речь идет о человеке верующем, неукоснительно выполняющем предписания религии, тогда как его религиозное мировоззрение поражает вызывающей непокорностью. Его интеллектуальное бесстрашие не уступает мужеству, которое Лейбович доказал в Войну за Независимость, когда командовал ротой защитников осажденного Иерусалима.

Я понимаю, что моим бывшим соотечественникам, с молоком матери впитавшим мнение, будто религия есть опиум для народа, трудно вообразить себе свободомыслящего ортодокса. В Израиле, надо признать, такое сочетание тоже встречается не каждый день. Но факт остается фактом. Лейбович — неотъемлемая часть израильской действительности. Невозможно представить интеллектуальную жизнь страны без радиокомментариев Лейбовича к Торе, без его взрывных или подрывных (зависит от точки зрения) речей в университетских и школьных аудиториях. Без телевизионных диспутов, когда зритель заранее потирает руки при одном виде угрюмого Лейбовича и при первом же звуке его тишайшего голоса, которым он бубнит себе под нос, пока не закричит душераздирающим фальцетом.

Фильм показывает один такой диспут, заснятый в пограничном поселке, в двухстах километрах от Иерусалима. Показано и то, как старик вместе с оппонентами одолевает дорогу туда в тряском джипе. Зачем, спрашивается, в восемьдесят с лишним лет тащиться в такую даль? И вообще, почему специалист по энзимам занимается абсолютно не своим делом?

А потому, что душа молчать не может, как говорит Брель во французском фильме в ответ на вопрос, что заставило его, сына богатых родителей, приготовивших ему уютную, тихую карьеру, метаться по эстрадам мира.

Лейбович тащится в пограничный поселок Маалот, населенный отнюдь не одними философами, и тем не менее зал забит битком.

Начинается, можно сказать, спектакль Лейбовича. Лейбович затмевает собой всех своих оппонентов. Он не только завоевывает зал, но и ведет себя так, что кто-то из публики выкрикивает: "Профессор, вы устраиваете театр!"

У Лейбовича всегда и везде много противников, но как раз эта реплика верная. Его мрачность, его речь, игра голосом, манера начинать со смиреннейшего пианиссимо, чтобы взвиться к сокрушительному форте — все это действительно театр. И все-таки Лейбович не играет на публику — он просто так устроен. Держится не по канонам, выражается так, что заставляет людей вздрагивать.

На диспуте в Маалоте зашла речь о массовой культуре. Глянув исподлобья в зал, где сидели, как уже было сказано, не одни философы, Лейбович дал ей такое определение:

— Одиннадцать хулиганов дерутся мячом с одиннадцатью другими хулиганами.