Признания мои и комиссара Мегрэ

Так что теперь вы понимаете, что романист ни о чем другом и не способен говорить?

Европа в кризисе

В манере русского фильма

Низкий женский голос, испуганный шепот:

– Кризис…

Твердые и суровые лица крестьян крупным планом на фоне пшеничных полей:

– Кризис…

Безработный бредет по шахтерскому поселку мимо черных труб, смотря в землю, чтобы не видеть того, что его ждет:

– Кризис…

Темп ускоряется, глухой, неотвязный: шум поезда, и в стуке вагонов слышится:

– Кризис…

Под аккомпанемент странноватой музыки проносятся беспорядочные кадры. Иногда шум заглушают голоса, но только для того, чтобы снова повторить:

– Кризис…

В кадре вагон поезда на пневматических колесах: Париж – Лилль, Париж – Рубе, Париж – Туркуэн. Силуэты пассажиров. Это северяне – высокие, крепкие, светловолосые.

– И что министр?

– Да он ничего в этом не понимает…

– А немецкие заказы на пятнадцать миллионов?

Поезд глухо выстукивает:

– Кризис… Кризис…

– Моль уже закрыл завод?

– Говорят, у Депра уволили шестьсот рабочих…

– А что в Мюлузе?

– С Мюлузом – все. С Кольмаром тоже. О них уже и речи нет.

Поезд идет по прекрасному Компьенскому лесу. Наплыв камеры. Другой поезд. Скорый Бордо – Париж. Вагон-ресторан. Стук вилок и подпрыгивающих тарелок.

– Господа, еще филе в мадере?

– Кризис… Кризис…

– Дебросс погорел?

– Да, пятнадцать миллионов в трубу…

И здесь такие же напряженные лица, но твердость чисто британская: бордосские торговцы помнят, что они потомки англичан.

– Мы продали в Рошфор по двадцать пять франков за гектолитр.

– Безье требует компенсацию за выкорчевку лоз.

– Тунис начал…

Едет поезд. Ему навстречу другой.

– Замша по три франка пятьдесят за фут…

– На рынке в Страсбуре кожа…

– Тем не менее завод уже три года закрыт.

Вокруг нас все разговаривают о коже, шкурах, обуви…

– Юре еще выдает две тысячи пар в день.

– Неужто? – сомневается какой-то скептик.

– Вот если бы правительство…

– В Меце дело дрянь…

Обувь – это Лимож, это Мец, Марсель, Бельвиль, Роман, Фужер, Ним и Тулуза.

За окнами скорого темнеет. В пропахшем рыбой Булонском поезде слышится:

– С торгов пошла «Мария Терезия»…

– Это тот самый траулер, который шесть лет назад стоил миллион?

– А продали за двадцать пять тысяч.

– Кризис… Кризис…

У торговца недвижимостью на улице Аркад машинистки по целым дням выстукивают:

«Продается красивый замок с парком…» «Прекрасный исторический замок…» «Двести тысяч, триста, четыреста…»

– Кризис… Кризис…

Эльзасские машиностроители, директора металлургических заводов, торговцы скотом, мелкие ремесленники…

Судебные исполнители сбились с ног. Пачки описей имущества. Человек знает, что его ждет. Но суды не торопятся:

– Не нажимайте! Терпение, терпение!

Во Дворце правосудия в сейфах скапливаются тысячи чеков без обеспечения.

– Кризис… Кризис…

У меня раскалывается голова, сердце болит от этого вагонного скрежета, от всех этих людей, которые разговаривают, кричат, жалуются, угрожают.

– Кризис…

Вот уже много недель подряд я езжу с Севера на Юг, из Булони в Лимож, из Марселя в Страсбур, из Нанси в Бордо, останавливаюсь на фермах, в мастерских, у зеленщиков и нотариусов.

– Кризис? Банкротство?

С тех пор, как все кругом заговорили о кризисе и банкротстве, я хочу все-таки знать, чем же это кончится. Чем все это кончится для Франции, понимаете?

– Так вы говорите, кризис?..

– Ах, не надо об этом! Это ужасно!

– Вы разорены?

– Ну, не то чтобы…

– Так сколько вы нажили с тысяча девятьсот двадцать пятого по тридцатый год?

– Но позвольте…

– А сколько потеряли за это время?

– Но…

– А сколько выручили за каждую тонну обработанного сырья?

– Но…

– Так во сколько, говорите, вам обошелся товар, который вы продаете за десять франков? И давно ли вы почувствовали в себе крупного промышленника и коммерсанта? А деньги где взяли? И что у вас останется, когда кризис кончится? Вы, надеюсь, позаботились о том, чтобы как-то удержаться на плаву? А что вы сделали, чтобы во Франции царил порядок?

У меня ватные колени, тяжелая голова, сухо во рту. Я измеряю километры от завода к заводу: одни пусты, как соборы, другие еще гудят. Я спорю, слушаю, смотрю вокруг и даже умудряюсь шарить по закоулкам.

– Кризис… Кризис…

Из Парижа он казался мне отвратительнейшим из чудовищ. Я видел, как вокруг под грохот машин и крики ужаса рушатся мир и цивилизация.

Зерно, которое… Вино, которое… Шерсть… И медь… И корабли… И что хуже всего…

Я совершенно спокоен, только где-то в уголках глаз затаилась робкая искорка иронии.

– Видите ли, кризис – это…

Только не приписывайте мне того, чего я не говорил. Разве я сказал, что кризиса нет? Более того, я готов совершенно искренне прослезиться над участью тех, кто…

Но, в конце концов, есть кризис и кризис, есть жертва и жертва. Когда в детстве я случайно толкал моего младшего брата, а происходило это в полукилометре от дома, он только зло смотрел на меня и шипел:

– Ну, смотри…