Признания мои и комиссара Мегрэ

Глазки хитро поблескивают. Он смотрит на небо и предсказывает погоду на завтра. Еще он умеет ставить силки, и я подозреваю, что и сейчас у него в сумке лежит хорек или что-нибудь в этом роде. Его сморщенная жена тоже работает: с четырех утра она доит коров. В кино он был раза два в жизни и выразил свои впечатления довольно кратко:

– И придумают же!

Гролье уехал. Платить тридцать тысяч арендной платы он не захотел.

– Пускай дурак платит. Я-то знаю Ла-Юшри.

В соседней деревне он купил домишко за пятьдесят тысяч и живет с ренты. Разводит кроликов, выращивает персики и по субботам продает все это на рынке.

А поскольку кое-какие сбережения у него еще оставались, он купил, кроме этого, маленькую – десять гектаров – ферму для сына.

И чтобы тот не разорился, не успев как следует встать на ноги, они вместе с женой помогают ему.

Даже в свои шестьдесят восемь он не желает сидеть без дела.

Не забывайте, сейчас – у нас 1928 год. Ла-Юшри стоит пятьсот пятьдесят тысяч франков, а сейчас все продается: зерно, молоко, масло, обувь, радиоаппараты и автомобили.

Так как же Малуэн, который еще в 1914 году был работником на ферме, сейчас смог купить Ла-Юшри?

Это человек под метр восемьдесят, сильный, широкоплечий, с довольно приятным открытым лицом; работать привык за двоих, если не за четверых.

– Что есть, то есть, – соглашаются крестьяне. – Работать он умеет.

В войну он служил в пехоте и охотно об этом рассказывает:

– Когда нужны были добровольцы в разведку, я всегда шел.

– А почему?

– Так ведь в первый день это было не опасно, они ведь никого не ждали, а вот когда назавтра посылали, тут немцы были уже готовы, ну и стреляли.

А жена Малуэна в то время держала маленькую ферму.

Перемирие. Скот подорожал вдесятеро. Лет шесть еще арендная плата совершенно ничтожна, как до войны.

Малуэн работает. Ум его тоже не дремлет. Он видит, что цены на землю растут день ото дня. С банками, если верить слухам, дело уладить довольно просто. И он живо смекает, что в эти благодатные дни с двумястами тысячами франков в кармане запросто можно купить имение за шестьсот тысяч.

А тут как раз и подвернулось Ла-Юшри. То самое, где он когда-то начинал работником.

Малуэн еще покажет, на что он способен. Вы еще о нем услышите!

А вот и он сам, тяжелый, массивный, взгляд ясный и бесстрашный.

– Покупаю!

Он не соблаговолил даже поторговаться для приличия. Какая уверенность в своих мышцах, работоспособности, жизненной силе. И чтобы никто в этом больше не сомневался, он в то же самое время покупает автомобиль за сорок тысяч.

– Это вам не какая-нибудь дешевка! – похваляется Малуэн в трактире.

Банк вложил в дело триста тысяч. Остальное – кредиторы.

III. Последнее слово за двуколкой. Одна из пятидесяти тысяч историй о хлебе

Вы еще не забыли наших героев? Итак, имея двести тысяч франков, Малуэн ухитрился купить Ла-Юшри за пятьсот пятьдесят. Банк и кредиторы.

А прежний фермер старик Гролье ушел по истечении срока аренды, не пожелав платить ежегодно тридцать тысяч, как того требовал новый владелец?

Здесь можно было бы остановиться и спросить:

– Кто виноват?

Старик Гролье, который знает абсолютно все о небе и о земле, о ветрах и о погоде, за всю свою жизнь не подписал ни одного векселя и испуганно настораживается, когда ему говорят, что уплатят по чеку.

Земля – она и есть земля. И он лично считает, что земля в Ла-Юшри не стоит тридцати тысяч.

Малуэн – дело другое. Ему не привыкать стоять перед банковским окошечком, и газету свою он прочитывает ежедневно от корки до корки.

А в газетах, между тем, говорится, что земля еще будет дорожать, как, впрочем, и все остальное, и что потребление, включая сюда и хлеб, и обувь, будет расти во всем мире. И разве в это самое время в Чехословакии Батя не строит фабрику, способную обуть всех босых на свете, включая негров, китайцев и краснокожих?

И как бы поощряя эту славную затею, банк предоставил Малуэну все, что тому требовалось.

И вот он уже хозяин Ла-Юшри, владелец автомобиля, член административного совета молочной фабрики и так далее, и так далее.

И за ферму свою он требует по меньшей мере тридцать тысяч в год.

А местные – они как Гролье. Качают головами и сомневаются: тридцать тысяч! Это же сколько пшеницы и молока!

И все-таки появляется некто и подписывает контракт. Он не здешний, хотя из соседних краев. Бледный, странный, недавно женился.

– Чудак, – говорят о нем в деревне.

Надо бы объяснить это слово, на не могу. В устах здешних крестьян оно гораздо шире и тоньше, чем обычно. Я сам понял это далеко не сразу.

Чудака зовут Бине. В кармане у него ни гроша. Живности никакой. Плуга – и то нет.

Когда до войны арендовали ферму… Да ладно, не стоит об этом.

Говорят, до войны отец Бине был рассыльным в субпрефектуре.

Так вот, ему вдруг взбрело в голову торговать скотом, и он продал его столько и так удачно, что, по слухам, разбогател и, между прочим, по арендному договору поручился за сына. Скотиной последнего ссужает тоже он.

А теперь – небольшая вставка, как хор в античной трагедии. Я знаю молодого Бине и его жену. Бине – славный малый, но фермой он никогда не управлял.