Призраки и художники

У Дебби голова забита эффектными купальниками, кастрюлями оранжевого морковного супа с изумрудной петрушкой, губной помадой на основе винограда, сливы, мака и розы, блеском для век, румянами — и призраками несозданных гравюр. Пальцы ее помнят медленную кропотливую работу резцом по дереву, с тихой, неуемной тоской она думает о том, что не стала иллюстратором, но с этим чувством можно смириться и жить. Она злится на Робина за то, что он никогда не заговорит с ней о нерожденных ксилографиях. Можно человека любить — и одновременно таить на него глухую обиду, если ты замкнутая натура. Дебби продолжает любить Робина, но обижается на его полнейшее безразличие — к гравюрам, живущим в ее душе, к тому, как она управляется с домом, детьми, деньгами, работой, даже с его запросами и причудами. Обижается она и на то, с какой настойчивостью он старается вывести из себя, унизить, выжить миссис Браун, без которой все старания Дебби удержать равновесие рассыплются, все пойдет прахом.

Оставшись один, Робин Деннисон нервно шагает взад и вперед по студии. Ему за сорок. Он так и думает: ну вот мне и за сорок. В последнее время он усиленно старается избегать мыслей о том, что его дело, работа, жизнь — сплошной абсурд. Ему мало подходит артистический образ жизни. По темпераменту и воспитанию быть бы ему стряпчим или бухгалтером — носить строгие костюмы, по выходным ловить форель и играть в крикет. Он не особо уверен в себе, ему несвойственна бравада и совершенно чуждо истинное, абсолютное уединение, сосредоточенность на своей персоне, хотя живет он именно так, погрузившись в себя. Делает он это по причине упрямой веры в откровение, которое посетило его давным-давно и с тех пор не усилилось, но и не ослабло, прочно держит за сердце. Как-то в детстве тетка подарила ему набор гуаши, и он нарисовал герань, а потом аквариум. И до сих пор ему памятен запретный, как ему тогда почудилось, всплеск чувственного восторга от самого первого влажного карминового мазка по бумаге, от медленного кружения влажных волосков в лужице кобальта; штришки желтой охры и оранжевого ложились на матово-белое, и оживали влажные, извилистые рыбьи хвостики и плавники. От него было мало толку в других делах, поэтому родители не особо возражали против такого выбора профессии. Вооружившись кистями и красками — уверил он себя, — он сумеет одолеть художественное училище. Без них он чувствовал себя серым клочком тумана в полной серого тумана вселенной. Он изображал маленькие яркие предметы в громадных пространствах серого, темно-желтого или бежевого. И все вокруг говорили: "Что-то в его работах есть". Или еще менее определенно: "В его работах есть что-то

". Вот только этого чего-то, пожалуй, недостаточно, прибавляли они про себя, но Робин слышал только то, что говорено вслух.

С Дебби можно было разговаривать о главном. Дебби знала о его сокровенном ощущении цвета, он поведал ей свою детскую тайну, а она внимательно выслушала. По ночам он взволнованно рассказывал о Матиссе: кристальная чувственность великого полотна Luxe, calme et volupté парадоксально перетекает в религиозное ощущение природы сущего. В Матиссе нет излишней мягкости, говорил он Дебби, а есть мощь

, спокойная мощь.

Дебби согласилась: "Да, именно так!" — прониклась его идеей. Вскоре они устроили себе каникулы на юге Франции: поработать на пленэре с яростным солнечным светом. Вышло ужасно. Робин пытался накладывать на полотно крупные яркие мазки в духе Матисса и Ван Гога, но выходило водянисто, слабо и нелепо, и ничего он с этим поделать не мог. Единственная удачная картина из той поездки: какой-то красный жук, и тут же рядом большой жук-скарабей с иззелена-черной сверкающей спинкой, и яркая зеленовато-желтая бабочка — все трое расположились на заурядно-серой, розоватой, песочной, тускло-желтой, белой и терракотовой гальке, такие пестрые, но блеклые камешки есть на пляже в любой стране. Во все четыре стороны света этого полотна простиралась галечная пустыня, был еще сухой лист или два да несколько соломинок, разбросанных тут и там, и зловеще сияли трое насекомых. Картину купила одна галерея, у него затеплилась надежда на сотрудничество, но новых заказов не последовало, не случился взлет; и больше они никогда не выбирались на сильный свет, проводят теперь свои отпуска в Котсуолд-Хилс, в верховьях Темзы, среди пологих, неярко освещенных живописных английских холмов.