Призраки и художники

— Вот хотя бы ваза, — не унимается Робин Деннисон. — Всем ясно, что эта ваза — произведение искусства. Ты посмотри на эту глазурь! Только посмотри на эти сочные фрукты, голубые с оранжевым! Зеленые листья с желтой каймой. Дебби, ты только посмотри! Ну скажи мне: кому еще взбредет в голову, что эта ваза — ведерко для мусора?! Что туда можно положить то, что лень убрать куда-то еще или вынести вон?! Кто в здравом уме станет так делать???

— Ну и что такого? — спокойно спрашивает Дебби, одновременно вслушиваясь в происходящее на лестнице.

— Вот, посмотри! — кричит Робин.

В роскошно расписанной, но пыльной вазе — несколько резинок разных цветов, собранные в цепочку скрепки, темная пластиковая шестеренка от каких-то крошечных часов, потрепанная, но неклееная марка, две палочки масляной пастели, синяя и оранжевая, засохшая хлебная корка, обрезок провода, сухая хризантема, три цветные кнопки (красная, синяя, зеленая), темно-голубая запонка без пары, сгоревшая электрическая лампочка с пятном на боку, коробок спичек, фарфоровая накладка на замочную скважину, два ластика, мертвая муха и пара живых муравьев, которые бегают кругами, то ли заняты делом, то ли просто в панике.

— То, что она делает, просто невыносимо! — уверяет Робин.

Дебби окидывает взглядом кабинет: не сказать, что его хозяин аккуратен. Помимо очевидного художественного бардака — палитр с засохшими красками, сохнущих полотен, кувшинов с водой — тут и просто много всякого барахла, тут и там. Журналы, распечатанные и нет; винные стаканы, пивные стаканы, бутылки; рассыпанные повсюду цветные карандаши и мелки для рисования, нераспечатанные письма из налоговой, блюдца, на которых горками лежат всякие зажимы и булавки.

— У тебя очень трудно понять, что оставить на месте, а что убрать.

— Нет, не трудно! Мусор есть мусор, а личные вещи… которыми пользуются… ими пользуются! Просто нужно немного подумать!

— Смотри-ка, похоже, она нашла ту запонку, о которой ты так сокрушался.

— Помнится, я сам ее нашел и кое-куда убрал, значит она и туда залезла!..

Подобные "дежурные" диалоги у них с Дебби происходят постоянно, хотя Дебби даже слушать такое трудно, не говоря уже о том, чтобы выдерживать роль и произносить невинные реплики; но она чувствует, что так нужно: иначе все рухнет. Она не знает точно, кому нужнее эти беседы: Робину для самоутверждения или ей самой, — потому что, если не защитить миссис Браун от Робина, миссис Браун от них уйдет. Она больше не может этого слышать, но она чутко поворачивается, внемлет, как Доннова ножка циркуля,[110] как гелиотроп.

— Она что, не видела, что я писал именно эту вазу?!

По всей студии, на грубых деревянных мольбертах, и правда развешены наброски — углем и цветными мелками — именно этой вазы.

Дебби вдруг приходит в голову, что миссис Браун затем и взяла вазу, чтобы собрать в нее всякую мелочь… неспроста взяла!.. У миссис Браун свои способы тихо выразить гнев. Она никогда ничего не скажет вслух. Но Робина не заботят чувства миссис Браун, ему вообще нет до них дела.

— Хочешь, любимый, я все это заберу и выкину в урну в моем кабинете? И заодно протру твою вазу от пыли?

— Подожди-ка! Резинки вполне еще годятся. Хлебная корка у меня вместо скребка. Спички еще погорят, так что тоже пригодятся. Некоторые из нас, знаешь ли, не могут позволить себе выкидывать вот так запросто годные вещи.

— В таком случае куда все это положить?

— Вон туда. На стол. А я потом все сам уберу. И протри, пожалуйста, вазу от пыли.

Дебби делает, как он просит, только еще откладывает в сторону запонку: надо будет отнести на туалетный столик. Она поднимает глаза на мужа: тот все еще смотрит гневливо — и вдруг улыбается как нашкодивший, но уже кающийся мальчишка. Длинный, очень худой — кожа да кости, — в рыбацкой блузе, с крупными щиколотками, коленями, локтями и костяшками пальцев, словно подросток, каким он отнюдь не является. У него типично английское лицо: бело-розовое, длинное, с тонкими чертами — как у встревоженного жеребенка. Мягкие волосы торчат вокруг всей головы, так что голова напоминает ежика, да и цветом похожа. Глаза у Робина пронзительно-голубые, как цветы вероники. Фотограф увидел бы тут два возможных образа: утонченный мистик или увлеченный игрок в крикет. Художник мог бы тоже пойти двумя разными путями: подчеркнуть некоторую размытость кромок, черт, дать лицо светлым, нетяжелым или же, наоборот, сосредоточиться на выступах, косточках, надбровных валиках, подбородке, тонком носе, резком среди бледного лица…

— Тебе же отлично удалось объяснить ей насчет "фетишей".

— Я потратил на это уйму времени, — ворчит он в ответ. — Пришлось читать ей лекции о светотени и дополнительных цветах. Я стоял перед ней как профессор, брал вещи и показывал.

— Думаю, ей было интересно.

— Она должна просто делать свою работу, а не лезть, куда не просят. Тем не менее у меня получилось ей растолковать. Уж поверь мне.

— Мне пора, милый: доктор приехал. Хочешь, принесу тебе кофе, когда он уйдет?

— Да, будь добра.