Призвание варяга (von Benckendorff)

И еще за завтраком, когда я входил в столовую и наклонялся к матушке, дабы поцеловать ее. Разумеется, в том отражении, которое я видел в зеркале, лицо было пошире, потяжелей в челюстях (кровь Бенкендорфов), а у матушки еще не образовались эти глубокие, точно кора старого дуба, морщины, но…

Это было наше лицо. Лицо — фон Шеллингов.

Старик шагнул к моему отцу и они пожали друг другу руки. Потом он повернулся ко мне и сказал странным, высоким, чуть надтреснутым голосом:

— Сэмюел Саттер, к вашим услугам. Можно просто — дядюшка Сэм. А вы кто такой?

Голос господина Саттера был каким-то особым, какого-то странного тембра. Стоило ему заговорить чуть громче, как появлялись какие-то весьма неприятные на слух, визгливые нотки, но в целом — это был голос человека любившего посмеяться и посмешить окружающих. И я отвечал ему, раскрывая объятия:

— Я родился после твоего отъезда. Рад тебя видеть, дедушка.

Лицо моего деда исказила какая-то совершенно непередаваемая гримаса, он будто поморщился от какой-то неведомой боли, усмехнулся, ухмыльнулся, подмигнул мне, состроил комическую гримасу, хлопнул меня по плечу, ущипнул меня за нос, обхватил меня за плечи и одновременно шепнул на ухо:

— В нашем роду рождаются — одни девчонки. Наследственная болезнь… Правда, она позволила нам оказаться в постелях всех лютеранских государей Европы, но… женщины, на мой взгляд, дают опору семейному клану, но только от мужчин зависит его слава и положение. Ты не находишь?

Готовишься стать военным? Это хорошо. Все фон Шеллинги, — кем бы они не стали впоследствии — академиками, торговцами, или вот как я — паяцами, все проходили через армейскую форму. И надо сказать, у нас получалось недурно!

— Я знаю, Ваше Превосходительство. Дядя Додик рассказывал, что Вы были — хорошим генералом, а он всегда знает о чем говорит.

Дед тут же нахмурился и с деланным подозрением и неодобрением воззрился на своего бывшего комбата:

— Давид-то? Он — романтик! Кого ты слушаешь?! Да он в Америке не мог самолично повесить ни одного французского шпика — так у него руки тряслись! Да курица он мокрая, а не — офицер! Кого ты слушаешь?! Он тебе про меня басни плетет, а какой я генерал?

Дядя Додик и оба его зама — все хором прошедшие американскую кампанию, от души расхохотались, а дед, разгорячился, распетушился, поставил руки фертом, откинул в сторону неведомо откуда появившуюся в его руках тросточку, и закричал неприятным голосом:

— Цирк приехал, господа! Дамы, не пропустите случая посмотреть на нашего Вильгельма — перекусывает якорные цепи одним зубом, подымает пудовые гири одним пальцем, делает славных детей одним… О, господи, зарапортовался!

Не слушайте меня, увечного, искалеченного, героя войны, а пожалейте, купите билетики, наши билетики — цена двадцать центов, — деньги немалые, но у дядюшки Сэма лучшее зрелище во всех северных штатах! Цирк приехал!

Фокусы! Фокусы! Мсье, посмотрите вот сюда, какая это карта? Не угадали, милейший, свои часы и бумажник получите у кассира за вычетом двадцати центов — актерам тоже нужно с чего-то жить. Мадам, ах, какой запах у ваших духов, я просто потерял голову… Точно такая же голова — голова индейского вождя Тути-Мкути приветствует вас в нашем паноптикуме, а под ним коллекция скальпов его семерых жен, снятая мною собственноручно! Обратите внимание на третий и пятый, они, как видите, белокуры. Я плакал, господа, поверите или нет, я плакал, когда снимал скальпы этих восхитительных дам!

А они что? Они — хоть бы что! Отряхнулись, взяли у меня мои кровные и оставили эти парички мне на память, сказав, что через дорогу они купят новые. Господа, танцы! Дамы приглашают кавалеров, — в заведении дядюшки Сэма все танцуют только самые модные и непристойные танцы из до самого нутра прогнившей — старушки Европы. Итак…" — дед внезапно оборвал свою необычайно занятную тираду (я и впрямь уже чувствовал себя этаким лопоухим зевакой перед дверьми балагана в далекой, неведомой для меня Америке). Его лицо стало каким-то смятым, торжественным и печальным. Он выпрямился во весь свой рост и резко скомандовал так, будто подковки на сапогах лязгнули:

— Сабли… наголо..! Француз в ста шагах за гребнем. С Богом, братцы!" — а его бывшие солдаты вдруг словно загавкали:

— Хох, хох, хох, ур-ра!" — и я как наяву увидал генерала в блещущем золотом мундире впереди кавалерийской лавы на стремительно несущемся коне…

Меня охватил какой-то суеверный ужас и я дал зарок, — коль мне суждено умереть до срока, я это сделаю в сапогах и офицерском мундире. В штиблетах и полосатых штанах что-то есть — омерзительное.

А дед мой уже теребил меня, устанавливая мои ноги в исходную позицию и орал:

— Эту ногу сюда, эту — сюда, улыбочку… По-ошли! Да не так же! Да на тебя обхохочутся все портовые доки от Балтимора до Провиденса! Ты же фон Шеллинг! У тебя должно быть врожденное чувство такта! Ритм, чувствуй ритм, какой ты — будущий жеребец, ежели ритма не сможешь выдержать?! Еще раз пошли!