Призвание варяга (von Benckendorff)

Двери распахиваются. В комнату входит моя матушка. Вместе с нею врываются запахи летней ночи, ароматы ночных цветов, свежего воздуха и недавно отгремевшей грозы. Матушка стремительна и решительна во всех движениях, ее сапоги начищены до блеска и чуть поскрипывают при ходьбе и звенят подковками. Сегодня Шарлотта Бенкендорф практически не прихрамывает и без ее обычного "летнего платка" с чередой — единственным спасением от сенной болезни.

Дряхлая Императрица в старческом ночном капоре с усилием приподнимает голову, чтобы хватило сил посмотреть в глаза гостье. Старуха ведь тоже рода фон Шеллингов, — в молодости ее гипнотический взгляд заставлял трепетать королей и фельдмаршалов, но… сегодня ей не тягаться с пронизывающим взором племянницы. Старенькая бабушка покорно опускает слезящиеся глаза и, тихонько вздыхая, спрашивает:

— Как добралась? Тебя больше не мучит сенная лихорадка?

Матушка небрежно отмахивается:

— Все пустое… Тяжко было в твоей России, — по моей же Прибалтике пронеслись с ветерком, я даже нисколько не запыхалась. Вообрази, проскакала всю дорогу от Риги до твоей дачи в стременах и ни разу не присела в седле. Говорят, это от радости. Мой Карлис радует меня постоянно — вот я и в форме! Ну да что мне об этом тебе говорить, — у тебя ведь тоже все это было… Не так ли?

А что касается сенной лихорадки… Ты тоже в свое время шибко страдала и вечно слезилась, да сопливилась, а как отправила к лешему своего муженька, так и выздоровела. А я вот никого не придавила, а все равно — Слава Богу, вылечилась. Кончила с курляндцами, поквиталась со шведами, успокоилась насчет тебя, да графа Суворова, и — как рукой сняло.

Как здоровье?

Женщины разговаривают по-немецки и видно, насколько каждое новое матушкино "Du", обращенное к тетке, коробит русскую Государыню, но с улицы, через распахнутую дверь доносится ржание лошадей и немецкая речь. Матушка с недавней поры наносит визиты исключительно в компании полка конных егерей. В какой-то степени, это беседа рижских паровиков с золотыми руками тульских мастеров-оружейников. Бабушка злится на матушкино "Du", но терпит, а племянница получает от разговора явное удовольствие. Женщины любят сводить старые счеты.

Государыня машет рукой и, оседая в свое кресло, бормочет:

— Дела наши скорбные… Знаешь, небось, про мою беду… Что скажешь? Ведь мы с тобой, чай, — одной крови…

Племянница пожимает плечами и, стягивая с руки перчатку для верховой езды, пропитанную грозой, конским потом и запахами асфальтов, коими стали "крепить" дороги Прибалтики, легко бросает:

— А и думать тут — нечего. Вызови сюда невестку и скажи ей, чтобы она с этого дня жила с любовником, не скрываясь, а сына пошли в Крым послом к туркам — бумажки носить да перышки чистить.

Господи, о чем это я?! Ведь Крым-то давно наш! Совсем все перепутала где-то я это слышала, а где — не припомню…

Государыня сидит, вжавшись в кресло и крепко зажмурив глаза, ее пальцы побелели и похожи на кости скелета, вцепившегося в ручки кресла, а по щекам бегут дорожки непрошеных слез. Наконец Императрица Всея Руси, открывает глаза и шепчет:

— Откуда ты это взяла? Про любовника… Мне ничего не сказали… Зачем ты мучишь меня и болтаешь вздор. Нет у нее любовника! Откуда ты знаешь?!

Матушка заразительно смеется и, многозначительно потирая в воздухе пальцами правой руки, шепчет на ухо несчастной старухе:

— Я уже купила весь твой Тайный Приказ. Мне, а не тебе сообщают все пикантные слухи твоего двора!

Бабушка плачет навзрыд, а матушка сперва стоит рядом с теткой и на губах ее — улыбка. Потом улыбка как-то линяет, и племянница садится прямо на пол в ногах у кресла своей былой благодетельницы и покровительницы. Затем она вдруг обхватывает руками коленки дряхлой старушки и обе женщины плачут вместе. Они обнимаются, целуются, бормочут друг другу мольбы о прощении и, наконец, успокаиваются во взаимных объятиях.

Потом бабушка спрашивает:

— Кто он? Верные ли у тебя сведения?

Матушка в ответ странно смотрит на венценосную тетку, а потом на большие часы, стоящие на полке не растопленного камина:

— Это не моя тайна… Обещаете ль вы, что не накажете мою былую подругу?

Государыня с подозрением и хитрецой ухмыляется (на ее постарелом лице — гримаса выглядит просто ужасно) и говорит:

— Конечно… Ну, разумеется!

Матушка покорно кивает и зовет за собой…

На улице хорошо пахнет грозой, свежим воздухом и нежными листьями. Старуха с усилием ковыляет, поддерживаемая сильной племянницей, и клюка ее теперь качается в воздухе, будто — усики огромно-неповоротливого жука. Сперва она полна решимости идти на край света, чтоб узнать — кто любовник ее невестки, и даже не замечает, что вышла из дома в домашних тапочках. Затем…

Затем она вдруг замирает, прислушиваясь к чему-то слышному только ей. Потом она медленно, как сомнамбула идет по тропинке меж древних берез на все громче слышные голоса…

В летнем павильоне кто-то играет на клавесине и печально поет: