Про/чтение (сборник эссе)

Что так привлекает в дневнике, по сути монотонном, полном самоповторов, однообразных мелких жизненных фактов, описанных довольно бесцветно, миллионов несдержанных обещаний самому себе? Кем был этот философ? Ученик сенсуалиста Кондильяка, Биран оказал значительное влияние на Кузена и спиритуалистов XIX века. Сын врача из Бержерака, состоявший в гвардии Людовика XVI, он не уезжает из Франции после революции, при Директории служит администратором департамента Дордонь, в 1797 году избран депутатом в Совет пятисот, во время Империи назначен супрефектом, а при Реставрации состоит в палате депутатов вплоть до смерти. В его личной жизни бывали трагические периоды. В 1795 году он женится на своей кузине Луизе Фурнье дю Фардей, креолке, вдове якобы умершего в Германии эмигранта. Спустя восемь лет счастливого брака (у них родилось трое детей) возвращается первый муж, который провел одиннадцать лет в эмиграции; его смерть оказалась слухом. Луиза, не в силах вынести трагизма ситуации, сходит с ума и умирает.

Но два тома дневника, дошедшие до нас, охватывают почти исключительно период зрелого возраста (1813–1824). Молодость позади, Бирану уже больше 45 лет, он женится во второй раз, и дневник течет сообразно его жизни, обремененной должностями и обязанностями, степенной — в палате депутатов, в политическом и научном высшем свете Франции периода Реставрации, и в семейном кругу.

Я смотрю на его лицо на портрете Дювивье: изящный овал, чересчур длинный нос, но очень красивые глаза и мягкие, почти женственные губы. Красавец? Вряд ли, но точно обаятелен. Дневник Мен де Бирана — это в первую очередь свидетельство постепенного крошения физических сил, которое больше всего докучает философу. Те, кто знал его во второй половине жизни, не находил, пишет Сент-Бёв, в его высокой, немного сгорбленной фигуре и измученном лице, сам цвет которого свидетельствовал о страданиях, ни следа былой привлекательности.

Не ставший ни великим политиком, ни героем, болезненный или, скорее, вечно жалующийся на здоровье, Мен де Биран до конца жизни страдает от самых приземленных слабостей, свойственных человеку: он тщеславен, страстно желает всем нравиться, глупеет, едва почувствовав неприязнь к себе в окружении. На фоне неутоленных и довольно мизерных амбиций, на фоне тщеславия он ежедневно испытывает мелкие унижения. От его чуткой наблюдательности не укрыться ни одной кривой улыбке, ни одной собственной неловкости и комичности; преувеличивая значение мелких жестов, он неустанно возвращается к ним, истязая себя и мучаясь. За сто лет до Пруста Биран с той же точностью, с «нечеловеческим» отстранением регистрирует самые личные переживания. Анна де Ноай пишет, что Пруст после смерти любимой матери прислал ей письмо, в котором эта смерть была обрисована с таким мучительным реализмом, что поэтесса восприняла его почти как святотатство (это описание впоследствии в лишь слегка транспонированной форме было помещено в описание смерти бабушки в «À la recherche»[149]…).

Но у Бирана этот «нечеловеческий» взгляд направлен, по сути, только на внутренний мир самого философа. Собственную деградацию, собственный комизм он фиксирует так же бесстрастно, с той же холодной скрупулезностью, с какой Пруст перед смертью отмечал симптомы своей болезни, потому что они могли пригодиться для описания смерти Бергота.

То, что Мен де Биран, вникая в свой внутренний мир, записывает в свой «Journal intime», — как от него уходят память, силы концентрации, запасы энергии, — все это безукоризненно точно.

Есть незабываемая сцена, когда Мен де Биран описывает свою речь в палате депутатов, «cette terrible Chambre»[150]. Перед выступлением с ним случается нервная горячка, уже на трибуне он изо всех сил старается кричать, но никто его не понимает, и он сам вдруг перестает понимать, что говорит, и во всем этом ужасе и унижении не может оторваться от трибуны, хотя уже вконец запутался. Сцена почти как из Кафки.

В другой раз он описывает, как, убегая от самого себя в погоне за впечатлениями, развлечением за один вечер, он объезжает восемь салонов, всюду находит лишь пустоту и скуку и возвращается домой опустошенный и с отвращением к самому себе.

С возрастом в нем усиливается религиозность. Через стоицизм, через Марка Аврелия он приходит к Паскалю, Фенелону, Боссюэ. То и дело цитирует «О подражании Христу», Послания святого Павла. Все чаще в его записях встречается обращение к Богу, «без которого человек ничего не может».