Про что щебетала ласточка Проба "Б" (СИ)

Она металась но комнатѣ, ломая руки; мрачный взглядъ Готтгольда слѣдилъ за ней, когда она взадъ и впередъ проходила мимо него, и въ его сердцѣ поднялось горькое чувство. Была возможность -- и она не схватилась за нее; теперь ужь поздно!

Онъ сказалъ ей это, разсказалъ почему ужь поздно; маленькій остатокъ его состоянія,-- еслибы даже онъ могъ удовлетворить своими заработками тѣхъ, кто имѣетъ уже на него нрава,-- для алчности этого человѣка ничто; если бы кто предложилъ ему эти ничтожные деньги, онъ бы съ презрительнымъ смѣхомъ бросилъ ихъ ему въ ноги.

Цецилія, стоя посреди комнаты и тяжело дыша, слушала его.-- Бѣдный Готтгольдъ! сказала она:-- для меня... лучше такъ... Теперь и искушеніе не можетъ придти ко мнѣ! все рѣшено! Да, Готтгольдъ, рѣшено; можетъ быть и у него это была минутная вспышка жадности къ деньгамъ, которую ненависть къ тебѣ -- ты знаешь, какъ онъ ненавидитъ тебя,-- давно заглушила. Онъ не отдастъ меня; я не избрала, не хотѣла избрать смерти, пока оставалась послѣдняя возможность спасенія -- бѣгство. Пусти меня, Готтгольдъ, а то будетъ поздно и это; не удерживай меня. Ты хочешь меня снасти, а самъ только толкаешь въ руки смерти!

-- Я удержу и спасу тебя, вырву тебя изъ рукъ смерти! вскричалъ Готтгольдъ, схвативъ обѣ руки Цециліи.-- Я спасу тебя и твоего ребенка. Ты уморишь Гретхенъ, подвергая ее больную, лежащую въ лихорадкѣ, опасностямъ путешествія; а между тѣмъ, это путешествіе и безъ того невозможно и было бы только безполезной жестокостью, потому-что онъ и тамъ и всюду съумѣетъ отыскать тебя -- если захочетъ. Тамъ онъ тебя отыщетъ точно такъ же, какъ и здѣсь, такъ что и здѣсь тебѣ нельзя оставаться. Ты нигдѣ не можешь оставаться иначе какъ подъ моей защитой; повторяю тебѣ: я съумѣю защитить тебя, Цецилія! Неужели у тебя нѣтъ нисколько вѣры въ меня, въ мое мужество, въ мою силу, въ мое благоразуміе? Я не могу сказать тебѣ всего, какъ я думаю спасти тебя; дай мнѣ дѣйствовать молча: развѣ мы, мужчины, не считаемъ нѣкоторыхъ вещей справедливыми, такъ же какъ считаете ихъ вы, женщины? Развѣ у насъ не бываетъ обстоятельствъ, гдѣ мы должны поступать такъ, какъ велитъ долгъ и честь, и гдѣ мы можемъ довѣриться только мужчинѣ? И послушай, Цецилія, если я скажу тебѣ, что я довѣрился человѣку, на котораго ты съ дѣтства смотрѣла съ глубокимъ уваженіемъ, не подозрѣвая, что, не будь этого добровольнаго уваженія, ты все равно обязана ему этимъ чувствомъ,-- что этотъ человѣкъ одобряетъ мой планъ, мое рѣшеніе, и самъ сдѣлаетъ все что можетъ для того, чтобы мой планъ не оставался планомъ, чтобы рѣшеніе исполнилось,-- что онъ собственными устами увѣритъ тебя во всемъ этомъ,-- Цецилія, я приведу его тебѣ, этого старика, прадѣда, и когда ты, упавъ передъ нимъ на колѣна, почувствуешь на своей головѣ его руку, прошедшее, кажущееся неизмѣннымъ, несокрушимымъ какъ судьба, заколеблется и пошатнется въ твоихъ глазахъ; тогда ты можетъ быть повѣришь, что настоящее не неизмѣнно для того, кто живетъ и любитъ.

Готтгольдъ исчезъ. Цецилію обдало ужасомъ страшнаго предчувствія; она неподвижно смотрѣла на дверь, въ которую онъ ушелъ. Дверь снова отворилась; вошедшій въ нее высокій старикъ долженъ былъ наклонить голову, и такъ, съ наклоненной головой и съ опущенными глаза мы, подходилъ онъ къ ней. По ней пробѣжала дрожь: это былъ портретъ ея отца, когда, за часъ до смерти, онъ подозвалъ ее къ своей постели! а отецъ въ ту минуту былъ такъ похожъ на портретъ дѣда, что висѣлъ въ гостиной подлѣ старинныхъ стѣнныхъ часовъ,-- колѣни ея задрожали -- и теперь, когда онъ протянулъ къ ней руку, Цецилія невольно склонилась.

Готтгольдъ заперъ дверь. Что говорили между собой двое этихъ людей, должно было навсегда остаться тайной для уха третьяго человѣка.

XXX.

Послѣдніе лучи заходящаго солнца дрожали въ безпокойныхъ волнахъ пурпуровыми огнями, и тѣ же пурпуровые огни трепетали на колеблющихся травахъ обширной болотистой низменности, тянувшейся отъ западнаго берега до самыхъ дюнъ,-- пылали на бѣлыхъ дюнахъ и обливали своимъ свѣтомъ фигуры Готтгольда и Іохена Преброва, которые, поднявшись съ восточнаго болѣе узкаго берега, только-что достигли самой высокой точки. Готтгольдъ, заслонивъ глаза рукою, уже любовался огненнымъ моремъ, а Іохенъ Пребровъ все еще возился съ телескопомъ. Наконецъ онъ нашелъ въ блестящей мѣдной трубкѣ тонкую черточку. "Вотъ оно!" сказалъ онъ, передавъ инструментъ своему спутнику, и какъ бы извиняясь, прибавилъ:

-- Съ этой штукой чертовски далеко видно.

-- Добрякъ ты! отвѣчалъ улыбаясь Готтгольдъ.

Іохенъ оскалилъ свои бѣлые зубы, и потомъ вдругъ оба сдѣлались по прежнему очень серіозны. Готтгольдъ такъ усердно смотрѣлъ въ зрительную трубу, будто бы въ самомъ дѣлѣ искалъ еще лодку, которая, четыре часа тому назадъ, отплыла при попутномъ вѣтрѣ и навѣрное поднялась теперь до Зюндина, если только не была ужь въ гавани; а Іохенъ былъ такъ мраченъ, словно онъ сегодня въ послѣдній разъ видѣлъ круглыя щеки своей Стины, непремѣнно хотѣвшей проводить барыню.#