Про что щебетала ласточка Проба "Б" (СИ)

-- Еще бы! вѣдь я цѣлый вечеръ не разстегивался, возразилъ ассесоръ,-- въ буквальномъ смыслѣ слова не разстегивался изъ-за тѣхъ десяти тысячь, что у меня въ боковомъ карманѣ. Хорошо еслибъ я могъ сказать то же самое и въ иносказательномъ, но все-таки -- объясните мнѣ пожалуйста, любезный другъ, загадочное поведеніе Брандова. Вѣдь онъ все равно что выпроводилъ меня за дверь. А за что -- не понимаю! весь вечеръ мы были въ самыхъ дружескихъ, можно сказать братскихъ отношеніяхъ. Все между нами было улажно какъ нельзя лучше; десять тысячь -- сумма не маленькая -- онъ заплатилъ мнѣ какъ есть до послѣдней копѣйки... вотъ въ чемъ главная-то загадка! Онъ говоритъ, что получилъ эти деньги отъ Вольнофа! Ужь не дурачилъ ли меня Вольнофъ? но зачѣмъ? Все это такъ темно, что я тутъ ровно ничего не вижу, какъ не вижу теперь своей руки, хоть и держу ее передъ глазами. Страшная темь!

-- Мѣсяцъ уже съ часъ какъ взошелъ, сказалъ Генрихъ Шеель.

-- Поэтому-то, конечно, у тебя и нѣтъ фонаря?

-- У господина фонъ Плюггена тоже нѣтъ.

-- А потомъ ты вообразилъ себѣ, что съ насъ будетъ и свѣту отъ твоей трубки, не такъ ли?

-- Обойдемся и безъ курева, баринъ.

-- Ну такъ и перестань; не могу сказать, чтобъ запахъ твоего тютюна особенно нравился мнѣ.

-- Нашъ братъ не можетъ куритъ такого табаку, какъ важные, господа, сказалъ Генрихъ Шеель, выколачивая трубку такъ, что изъ нея посыпались во мракѣ искры, и кладя ее въ карманъ.

-- Не тотъ ли это малый, что везъ насъ сегодня сюда? спросилъ потихоньку ассесоръ.

-- Тотъ самый, возразилъ Готтгольдъ,-- и я посовѣтывалъ бы вамъ быть такъ же осторожнымъ какъ и давеча.

Но ассесоръ былъ не расположенъ слѣдовать совѣту Готтгольда. Хмѣль, прогнанный было сценой съ Брандовымъ, еще сильнѣе разобралъ его на холодномъ ночномъ воздухѣ. Онъ пустился ругать Брандова; онъ, видите ли, всегда заступался за него въ попечительномъ совѣтѣ, безъ него ему уже годъ тому назадъ пришлось бы убраться изъ Доллана, Брандовъ обязанъ ему во всѣхъ отношеніяхъ -- и вотъ какъ отблагодарилъ его! Но теперь: баста! Ни дружбы ни протекціи -- ничего-то онъ отъ него не получитъ. Этотъ милый баринъ все еще у него къ рукахъ. Такъ ли сякъ ли, а аренду-то придется возобновить. На этотъ разъ Брандовъ конечно заплатилъ, но что ручается за человѣка, который, находясь въ такомъ сомнительномъ положеніи, навязываетъ еще себѣ на шею карточный долгъ въ пять тысячь талеровг? Стоитъ только ему молвить объ этомъ словечко въ попечительномъ совѣтѣ -- и Брандовъ пропалъ. Ужь не воображаетъ ли Брандовъ, что попечительный совѣтъ такъ сейчасъ успокоится, какъ только онъ выставитъ ему на видъ своего рыжаго? За все-то у него отвѣчаетъ эта лошадь! Еще побѣда не за Брандовомъ, да неизвѣстно еще попадетъ ли онъ и на скачки-то, потому-что тамъ на этотъ счетъ куда строго. Вѣдь исключили же въ прошломъ году молодаго Клебеница даромъ что владѣлецъ маіората -- за то, что онъ заплатилъ карточный долгъ двумя сутками позже, чѣмъ слѣдовало. А чтобъ Редебасъ согласился оставить въ конторкѣ Брандова дальше завтрешняго полудня эти пять тысячь, которыя онъ только-что у него выигралъ, такъ это куда сомнительно...

Замѣтивъ, что всѣ попытки остановить словоохотливаго ассесора остались бы втунѣ, Готтгольдъ былъ почти радъ, когда, пролепетавъ нѣсколько несвязныхъ словъ, этотъ послѣдній вдругъ замолкъ и прислонившись въ углу экипажа, погрузился невидимому въ отрезвляющій сонъ. Готтгольдъ покрылъ ему ноги еще своимъ собственнымъ пледомъ, поднялъ ему вверхъ воротникъ плаща, и устремивъ глаза во мракъ, погрузился въ размышленія. И для него тоже поведеніе Брандова было непостижимо. Что могло бы побудить его оскорбить такимъ образомъ ассесора, тогда какъ у него было столько причинъ дорожить его расположеніемъ. Ужь не былъ ли пьянъ и онъ? но въ такомъ случаѣ это опьяненіе овладѣло имъ внезапно и приняло чрезвычайно странный видъ -- видъ ненависти, прикрывающейся холодною вѣжливостью. Или все это поднялось изъ-за него? можетъ-быть Брандову до такой степени хотѣлось выжить врага изъ дому, что онъ рѣшился даже поплатиться за это дружбой вліятельнаго человѣка. Это было такъ по человѣчески просто, такъ мало похоже на холодно разсчитывающаго человѣка -- но если это не опьяненіе ищущее себѣ выхода въ буйствѣ, не нависть стремящаяся удовлетворить себя -- то что же это такое?

А если это ненависть, которая хочетъ удовлетворить себя во что бы то ни стало? если эта ненависть относится столько же и къ ней, какъ къ нему, можетъ статься къ ней даже больше чѣмъ къ нему? Если этотъ ужасный человѣкъ хотѣлъ избавиться отъ всѣхъ, чтобы вполнѣ дать волю своей бѣшеной ненависти, роскошно насладиться ужасной местью?