Про девушку, которая была бабушкой

Мое же лицо теперь, вероятно, по-детски сияло. Иначе как объяснить, что меня остановил нетрезвый гражданин преклонных годов. Ему было лет на десять больше, чем мне по паспорту. Легко же записывать в старики своих почти ровесников.

– Вот! Хоть одна радуется! – преградил мне путь дедок. – Оно же большое дело! Когда строится, возводится, понимать надо! А они все морды кривят.

Пешеходы недовольно хмурились из-за необходимости шествовать гуськом по узким деревянным настилам.

– Просто они не видели, – ответила я, – как вокруг Большого театра, да и по всему центру теснились лотки с черной перемороженной отечественной рыбой и пухлыми американскими ножками Буша, а на земле, на газетке или картонке приличные женщины раскладывали сахарницы кузнецовского фарфора, серебряные приборы и шубы из каракульчи. Шубы никого не привлекали, в моде были дубленки.

Дедок согласно закивал, а потом уставился на меня с подозрением: я никак не могла всего этого наблюдать.

– Мама и бабушка рассказывали, – промямлила я, обошла его, прощально улыбнулась и на повышенной скорости потрусила дальше.

Надо быть внимательной в своих исторических воспоминаниях!

Мрак Отечества начала девяностых, безусловно, несравним с мраком двадцатых годов все того же двадцатого столетия. Каждые семьдесят лет мрак становится легче и светлее, особенно если вспомнить набеги монголо-татар. Оптимистическая тенденция. Про двадцатые годы мы знаем из литературы, про девяностые – на собственной шкуре.

Тютчев написал восторженное:

Блажен, кто посетил сей мир В его минуты роковые! Его призвали всеблагие Как собеседника на пир.

А Конфуций (якобы он, приписывают) предостерегал, точно бабушка, которая боится худой доли для внучки: «Не дай бог жить в эпоху перемен!» Однако китайская поговорка учит, что, если дуют ветры перемен, надо строить не щит, а ветряную мельницу. Конфуций был китайцем. Не в коня корм.

Для каждого поколения свой мрак – самый мрачный. Поэтому слова, сказанные давно-давно, могут точно описывать ситуацию через сотню или более лет. Максимилиан Волошин говорил о своем поколении, что оно мечтало о падении династии, провозглашении республики, на ура встретило революцию. Они радовались симптомам гангрены, приняв ее за предвестники исцеления. Ведь это про нас!

Собянин, Тютчев, Конфуций, Волошин, Москва прошлая и настоящая – отлично! Моя голова варит в полную силу!

Адрес офиса Витьки Самохина я знала из его писем. Точнее, из клише, которое теперь ставится в конце письма с именем отправителя, его адресом и телефонами.

Вестибюль офисного здания внушал пиетет. Мрамор полов, псевдокрасное дерево стенных панелей, два пышных букета на подставках, стойка, за которой девушки-манекены: худосочные блондинки с отутюженными волосами, в белых блузках, пуговички расстегнуты в трех миллиметрах ниже официоза, но в пяти миллиметрах выше откровенного соблазна, у турникета-вертушки охранник в форме.

Я вошла и огляделась. Я никак (по одежке встречают) не походила на стандартную посетительницу. Меня почему-то веселило предстоящее объяснение с Самохиным. Я гордилась собой: в метро проехалась и по улицам Москвы прошлась, у меня джинсы с прорехами, от меня пахнет сэконд-хэндом, что вполне сравнимо с авторскими духами. Мне однажды подарили, от французского супер-пуперского парфюмера. Хотя ошибиться может всякий, даже парижский парфюмер. У него, например, флакончики с клопомором и с духами рядом стояли. Лена Афанасьева вливала в дочерей вместо рыбьего жира касторовое масло, бутылочки были похожи. Девочек увезли в больницу с подозрением на злостную дизентерию.

Подойдя к стойке (девушки втянули аромат), я кивнула на букеты:

– Кто додумался грипсорфилы с малькидиями смешивать? Это прямо по-чеховски. Помните, в «Трех сестрах»? Входит Наташа в розовом платье, а Ирина ей, ремарка: «Вполголоса, испуганно»… Помните?

– Э-э-э… в общем, – проблеяла одна из девушек.

– Ирина ей говорит: «На вас зеленый пояс! Милая, это нехорошо!» Зеленое с розовым считалось верхом безвкусицы. Так и эти цветы. – Я забыла названия, которые выдумала, поэтому просто махнула в сторону букетов. – Чудовищное сочетание. Флориста надо повесить. Предварительно кастрировать и четвертовать, повесить что останется. Где у вас внутренний телефон? – спросила я без паузы.

Сначала одна девушка вскочила, потом вторая поднялась. Два новобранца во фрунт перед грозным ефрейтором. Вероятно, приняли меня за дочь какого-то бонзы. Кто еще мог хамить, цитировать Чехова и вонять как трупный газ?

На выручку девушкам, которые жалости моей не заслуживали, потому что весьма отличались от своих сверстниц в магазинах, где некоторое время назад я наряжалась, пришел охранник, смело шагнувший вперед:

– Сзаду вас на стене.

– В каком смысле «сзаду»? – Я приготовилась оторопеть, но не успела.

– Позади вас, – сказала одна девушка.

– Аппарат внутренней связи на стене, – отчеканила вторая.

Я подхватила свой упавший градус чванства около плинтуса, потащила вверх и процедила: