Про Клаву Иванову (сборник)

Солнце еще подымалось и подходило, верно, к полуденной точке. Родион косил и косил мелколесье, дорубился до полянки, перешел ее медленно, враскачку, повел полосу дальше. Он рушил трухлявые пни, разбирал завалы из гнилых колод и все, что могло гореть, бросал и сдвигал с полосы туда, к огню, который медленно и неостановимо шел сюда. И правда, надо было спешить, – должно быть, километра полтора, не больше, осталось огню, и, чтоб за двое суток управиться, придется тут поворочать. Да не как-нибудь, а как надо. Славно, что колени совсем в порядке. Если бы им заболеть, то уже дали бы знать. А этот, ботало-то, совсем присмирел у Саньки…

Родион распрямился, лизнул губы, закричал на весь лес:

– Пин-а-а-а!

– А-а-а-а! – донеслось будто из глубокого колодца.

– Пи-и-ить! Принеси воды-ы!

Когда Пина шла со жбаном по просеке, ее перехватил Евксентьевский. Он один копался на полосе и, увидев девушку, заулыбался любезно.

– Можно? – спросил он, бросив лопату.

– Пожалуйста. – Она отвела взгляд, потому что он не спускал с нее настойчивых глаз. И когда пил, тоже. Лил воду мимо рта, ловил струю губами, и видно было, что пить ему не особенно хочется, а хочется смотреть на нее вот так.

– Будет лить-то! – не очень вежливо сказала Пина и потянула у него жбан.

– Не надо со мной так строго, – попросил он и вроде бы смутился. – Вы, может быть, одна тут поймете меня.

Пина пожала плечами, пошла по вырубке. Вот он. Рубит сильно, с большого кругового замаха. Спина у него вся мокрая. При такой работе и комару некуда подступиться. А рука шурует под быстрым топором, копошится там, в траве, и Пина даже ойкнула, когда блескучее лезвие чуть ли не меж пальцев Родиона мягко ушло в стволик молодой елочки.

– А, это ты! – обернулся он. – Давай.

Родион пил большими глотками, запрокинув голову. Крупное тело его дышало теплом.

– Подходящая водица, хоть и бочажная, – сказал он, тряхнув пустым жбаном.

– Не рассчитала, – виновато поправилась Пина. – По пути выдули…

– Не важно, еще притащишь. – Он скапал остаток воды на лицо. – Притащишь?

– Ладно… Ну, я побегу, у меня там все кипит.

Пина пошла прямиком через лес, по зеленому мху и брусничнику. Хорошо! На прогалинах теплом поддавало от земли и пахло смолой, а в тени стояла мягкая прохлада, будто только что стаял тут снег. Уже недалеко от стана, где начиналась полоса, услышала вдруг за кустами голос дяди Феди, бригадира. Он что-то втолковывал Баптисту, и Пина, чтобы не помешать им, остановилась.

– Нет, милый человек, – негромко говорил Неелов. – Ты свою пропаганду тут забудь, мы народ тертый. Ну и что ж с того, что ты под командой коммуниста? Все мы подчиняемся без звука, потому что он дело наше знает во всяком его виде. И, кроме того, Гуляев – человек! А насчет Бога… – продолжал дядя Федя. – Я тебе прямо говорю – ты уж тут молчи! Ты вот толкуешь – Бог, дескать, един и для всех один. А я тебе другое скажу. Помню, в сорок первом мы шли по горелым деревням к передовой. У голых печей бабы да ребятишки. Горю весь – иду. И скоро тут я своего первого немца убил. Нет, я его не жалел, а вроде не верю: вот сейчас только он живой был – и нет его. Оглядел я его близко и вижу – на пряжке что-то написано по-ихнему. Спрашиваю командира, а он мне говорит, что это вроде молитвы: с нами Бог, мол, с немцами-то…

– Так ведь Бог… – робко начал Баптист, но Неелов перебил:

– Нет, уж ты дослушай! Дальше я иду, гляжу. От других деревень званья не осталось, а в одной увидел – мужчина висит и рядом девчоночка, тоненькая такая былинка, на электрическом шнуре. Нет, милый ты человек, если б ты увидел, сколько я, у тебя б глаза смертвели. Сиди тихо, не перебивай!.. А в Берлине-то они своих же стариков и детей, что от бомб под землей прятались, водой затопили. А? И там, в Берлине, видал я эти пряжки – «Бог с нами». А? Молчишь? Так что Бога тут ты оставь…

Пина ушла осторожно, и ей вдруг стало страшно почему-то в лесу. Она побежала к стану и только тут, у котелков, успокоилась. А перед обедом у костра появился Евксентьевский.

– Извините, скоро?

– Все готово.

– Замечательно! – сказал он, прикурил, слабо помотал потухшей спичкой, с гримасой втянул дым. – Но вы! Вы-то как тут оказались?

– А я тоже тунеядка, – ответила Пина. – Проясненная.

– Не смейтесь! Каждый из нас человек.

– Как же вы докатились до такого, человек?

Он усмехнулся, глубоко затянулся дымом.

– Сложный вопрос.

– Семья-то хоть у вас есть?

– Родители? Есть, но я с ними не жил.

– Почему?

– Воспитывали, – опять усмехнулся он.

– И больше никого?

– Было… Жена, можно считать.

– Что же она не поехала с вами?

– Она? Вы что? Это раньше в Сибирь ехали за своими…

– Но раньше, простите меня, было за кем ехать!

– Вот вы культурный человек, – сказал Евксентьевский и сощурил глаза на огонь. – Хотите, я расскажу вам про нее такие вещи…

– Наверно, это любопытно, только надо уже обедать.

– Давайте, – обрадовался он.

– Нет уж, зовите остальных.

Евксентьевский исчез, и скоро к стану сошлись все. Не было только Родиона – он решил просечь еще десяток метров, пока собираются. Начали есть без него – хлеб, консервы, картошку, хрупать редиской.