Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Клишэ разделяются на две группы. К первой относятся стихи Ратгауза, проза Лаппо-Данилевской[791]. Проявленье этого бича литературы, в частности, такое: определяющее слово и определяемое настолько привыкли быть вместе, что образуют какой-то бесцветный словесный ком. Или: все предложенье настолько потаскано, что теряет свою первоначальную яркость. Вот несколько примеров, взятых из стихов Леонида Чацкого: «вьются кудри своенравно», «чары красоты», «смуглая, кудрявая царевна», «каменное сердце», «измученная душа», «весенние несбывшиеся сны», «небо, к земле равнодушное», «волшебно царит полутьма»[792] и т. д. Даже отдельные строфы:

А мотив недавнего балаНе прогнать мне из памяти прочь.Ты прийти ко мне обещала,И я жду тебя каждую ночь[793].

Тут еще спасает (спасает ли?) ломаный размер, но превратите его в анапест (мимоходом сгладив грамматическую неправильность), и выйдет уже совсем «по-цыгански»:

А мотива недавнего бала

Не прогнать мне из памяти прочь.Ты к поэту прийти обещала,И я жду тебя каждую ночь.

А строфы из другого стихотворения – о пауке – даже и размер не спасает:

И тогда из сердца пей мою кровь.Пей, упивайся.Счастливый, ты не знаешь, что такое любовь,Пей, наслаждайся[794]

,

– что напоминает, между прочим, революционное: «Довольно вы пили нашу кровушку…» Отметим также такой перл банальности, доведенной до абсурда, как: «В ушах дрожит поцелуев звон»[795] (ах, этот «звон поцелуев»! И кто, положа руку на сердце, скажет, что он его слышал?). К общим местам относятся и такие наивные утверждения поэта: «Люди, умирая, стонут»[796]. Или: «убежал, испуганный, прочь»[797].

Все это клишэ par excellence. Есть другой род клишэ, за распространение которого нужно благодарить наших символистов. Образ, случайно созданный Блоком или Бальмонтом (у них, быть может, он что-нибудь значил), перешел в руки бесчисленных молодых поэтов и, вырванный из своей среды, утратил свое значенье (значенье, так сказать, относительное). И таких клишэ много у Чацкого. Вот несколько примеров: «ветер голубой»[798], «голубые тучи»[799] (в стихотворении, где ни одного слова о природе нет – и вдруг такое обращенье), «пели звездные лучи», «город черный», «город едких снов», «дни торжественных свершений»[800] (тут банально – множественное число. У символистов бывало всего понемногу – солнц, лун). «Последнею встречей нашей цветет золотая весна»[801] (это Блоковское – «цвести встречей»[802]

); «Кривился улыбкой жалкой, неровной, ваш накрашенный детский рот»[803], «Рот, очерченный мукой»[804] (Вертинский[805]). И такие банальные бальмонтовское невнятицы: «и мгновения короче в бледной зыбкости зеркал». И как знаменательно, например, следующее: поэту нужно было сказать, что по звону шпор можно было судить о том, что они заржавлены, а размер не позволял употребить длинное это прилагательное. Жуковский просто урезал бы его и получилось бы

Дрогнут заржавлены шпоры.

У Чацкого, конечно:

Дрогнут заржавленно шпоры[806].

В этом превращении «ы» в «о» вся история нашей поэзии за целый век.

Кроме общих мест, у Леонида Чацкого немало и безграмотных оборотов. Вот несколько: «я не в силах удержаться поцеловать твой нежный алый рот»[807]

. «Меня жжет пронзительная ревность по (!) твоем невидимом царе»[808]. «Сердце бьется как в (!) наковальне»[809] – и так далее. Уже к области курьезов относятся такие случаи, как:

Он возьмет в супруги лэдиИ родит сына[810].

Или:

И вновь ускачешь вдаль по пашне (!)Не дописав последний (sic) стих[811] [по пашне ходить трудно, а уж скакать совсем невозможно, ни пешему, ни конному][812]