Продолжение следует...

Поднимается ветер. Песок попадает в затворы наших автоматов, и они отказывают. Есть одно проверенное средство, но некогда.

Бойцы хватают те винтовки, что бросили немцы при отступлении, и припасы, принесённые из-под скирды Шатохиным.

И снова идёт ожесточённая перестрелка. Слава богу, миномёт молчит. Кончились, наверно, мины. А у нас патроны на исходе.

В какую-то минуту этого боя меня тянет за рукав Шатохин:

— Есть связь с дивизионом!

Он не бросил предательски молчавшие телефонные трубки, не сменил их в горячке боя на автомат. Ждал, ждал, ждал до последнего: а вдруг.

Я говорю «до последнего», потому что связь с дивизионом появилась в ту уходящую минуту, когда ещё можно было что-то сделать. А как связь появилась, я даже не знаю. Ведь телефонисты, пошедшие разматывать катушки с кабелем в направлении штаба дивизиона, услышав выстрелы, вернулись с полдороги защищать НП... Может быть, с коммутатора дивизиона пошли им навстречу: затревожились?

Затревожились и потянули связь к нам на курган. И увидели в поле брошенные катушки с кабелем. И провод, идущий к высоте. Чьи катушки, они, конечно, сразу узнали: на каждой белилами написано «9».

Слышу голос Щербины — того самого, о котором я рассказывал, как о замечательном природном комике.

Я был к нему неравнодушен и, если приходил в штаб, обязательно заглядывал на коммутатор поболтать со Щербиной. А он не раз говорил мне:

— Товарыш старший лейтенант, та возьмите мэнэ у вашу батарэю. Що я як неприкаянный сидю при штабе? Хай тут яку дывчину посадют. Чэстно буду робыть.

Кричу:

— Щербина! Скорее, скорее командира дивизиона!

И тут же капитан на проводе. Спрашивает:

— Что у вас там происходит?

— Огонь на меня! На высоту девяносто пять и четыре! Дивизионом!

— Ты с ума сошёл? Ты отвечаешь за свои слова?

— Решают секунды, капитан!

Бросаю трубку. Возвращаюсь к брустверу. Немцы уже у основания кургана. Падают, поднимаются, бегут и... и мы проваливаемся.

Короткий, прижимающий к земле многоголосый вой, и нас кидает, мнёт, глушит.

Мы лежим на дне траншеи, нас засыпает песком с бруствера, песок скрипит на зубах, по спинам тяжело барабанят комья земли. И грудь разрывает от тёплого, удушливого, едкого, острого дыма.

Курган буквально шатается.

На руке сыро. Чуть приподнимаю голову: кровь. Нет, не ранен. Это из носа и ушей.

Снаряды, тяжёлые, как авиабомбы, рвутся на склонах.

При стрельбе без коррекции они не должны попасть в ту точку, по которой делался расчёт. Но существует эллипс рассеивания. И огонь ведёт не одно орудие, а шесть. Шесть эллипсов, один наложен на другой... В общем, густо.

Про эллипсы мы, конечно, не думали. В голове — торможение.

Не знаю, сколько времени бил по высоте дивизион — пятнадцать минут, двадцать или больше. Но вдруг нас снова оглушает. На этот раз — тишиной.

Поднимаюсь, держа в руке пистолет. Знаю: в нём один, последний, патрон. Где немцы? Вот они, рядом. До первого из траншеи можно достать рукой.

На склонах кургана, вокруг макушки, я насчитал потом тридцать девять трупов. Облепили высоту, как мухи.

А остальные бегут. И за ними самозваные преследователи: Шатохин, Черных, Лиманский. Кажется, Головкин. Бьют в спины из немецких автоматов. Кидают вдогонку гранаты.

Вот когда бросил Шатохин телефон. Не удержался...

Трубка в руках у Сергеева.

— С кем есть связь?

Сам поражаюсь неуместности своего вопроса: какая может быть связь, когда вокруг места живого не осталось? Всё вспахано, всё выжжено.

— Великжанин побежал по линии.

Дымится трава на склонах. А над скирдой высоко вымахивает пламя. Ветер несёт дым в сторону от кургана. Раздаётся несколько взрывов. Это рвутся боеприпасы, оставленные гитлеровцами в норах.

— Есть связь с батареей!

Готовлю расчёты, передаю на огневую. Теперь «девятка», прибавляя прицел, посылает снаряды вдогонку бегущим.

Немцы бой проиграли. Всё решил налёт дивизионом на высоту. Не ожидали они такого манёвра огнём. И не выдержали.

А у кургана снова останавливается виллис командующего. Полковник жмёт мне руку, говорит:

— Спасибо! Я всё видел от начала до конца. Потери есть? Раненые? Убитые?

Потерь нет. Мы одержали верх в этом поединке абсолютно без потерь.

Вот как бывает... То, что ни один свой снаряд нас не задел, — случайность. А то, что немцы никого не вывели из строя, можно объяснить: бойцы вели себя спокойно, не суетились, стреляли, прорыв в бруствере канавки-бойницы, гранаты кидали из глубины траншеи. Словом, никто не распустил нервы, и каждый нашёл себя в этом бою.

Два противотанковых орудия и один миномёт противника были разбиты первыми шквалами огня, и потом их остатки всю зиму валялись в кустарнике.

Полковник приказывает:

— Всех переписать. Всех представляю к награде! — И вдруг лицо его темнеет: — Старший лейтенант, что у вас делается? Почему вы не следите за бойцами? Как вы их воспитываете?

...Преследователи возвращаются, увешанные автоматами, пистолетами, флягами.

Что я могу сказать, вернее, не могу сказать? Батарею получил недавно, воспитанием было заниматься некогда. Постоянно то в бою, то на марше. Не было даже возможности выстроить всех вместе, чтобы лучше познакомиться.