Продолжение следует...

Но, зная, что надо говорить, мямлю:

— Примем меры... Так что проведём беседы... Соберём...

Полковник досадливо машет рукой и, взяв список, уезжает.

Первым мне на глаза попадается Черных.

— Сержант Черных, почему вы оставили наблюдательный пункт? Вы командир отделения связи.

Молчит. Часто моргает грешными улыбающимися глазами.

— Он развивал местное тактическое наступление, — комментирует Маликов.

— Сержант Черных...

— Увлёкся, — поясняет Черных, переминаясь с ноги на ногу. — Хотелось им ещё малость добавить.

— Но вы понимаете, что это смешно: пять человек догоняют целую ораву?

— Но они же бегут. У них паника.

— Вы могли попасть под огонь своей батареи...

— Свои не страшны. Целый дивизион бил, и то не попали.

— Что у вас во флягах?

— Не пробовал. Должно быть, шнапс. Только с вашего разрешения. По случаю сегодняшнего дня.

— А вы, рядовой Шатохин?

— Я побежал обстановку уточнять, посмотреть, где они залягут.

— И где залегли?

— Понизу. У оврага.

— Что вы с собой притащили?

— Автоматы. Надо мною смеялись утром, когда я из-под скирды кое-что принёс. А ведь пригодилось... А если они опять в атаку пойдут?

Я хорошо знаю Шатохина. Он человек неуёмного любопытства. Иногда это любопытство выглядит как определённый порок. Других пороков он не имел. Не пил, не курил. И был очень добр. Если кто попросит, своё отдаст.

...Надо составлять боевое донесение. Теперь я знаю, где проходит передний край.

Но от писания меня освобождают. Из штаба дивизиона просят передать по телефону, каковы результаты боя, сколько израсходовано снарядов, сколько горючего в баках тракторов и прочее, прочее.

А потом меня один за другим зовут к трубке «мушкетёры» Исаков и Мамленов.

— Жив, «спец»? — гудит голос Мамленова. — Я так и знал. Таганские ребята — они крепкие. Их шапкой не сшибёшь.

В пятой спецшколе учились те, кто жил окрест Таганки. Таганские ребята слыли драчунами.

...Во дворе нашего дома под навесом стояли лошади с торбами. Чуть в сторонке — тяжёлые ломовые телеги. Оглобли вверх подняты.

Жеребята бегали. Ветер катал по земле клочки сена.

Владел всем этим хозяйством дед Ермак — былинный кудлатый богатырь. Огромная чёрная с проседью цыганская борода. Рубаха до колен. По массивному животу — топкий кавказский ремень с металлическими украшениями — стрелочками, пряжечками. На ногах тяжёлые гренадерские сапоги.

Жена Ермака, женщина маленькая, тщедушная, говорила про мужа:

— Как мой вымахал-то, а? Разорение сплошное. На одну рубаху сколько идёт! И сапогов готовых для него не найдёшь...

Обитало семейство Ермака — он, жена и двое сыновей, Пётр и Иван, — в подвале флигеля.

Утром дед вылезал из подземелья, начальственно оглядывал двор из-под тяжёлой ладони и кричал хрипло:

— Петь-кя! Вань-кя! Прягай лшадей!

Летом сыновья часто спали на сене под навесом. Не потому, что им так нравилось. Поздно с гулянья возвращались. Боялись выволочки от отца.

А ходили они на Таганку. Можно было по синякам догадаться. Принимали участие в лихих набегах таганских ребят на соседние пределы.

После того как лошади Петькой и Ванькой были запряжены, Ермак садился на первую телегу — кнут в руках, фуражка козырьком назад, — и гужевой отряд, гремя по камням стальными ободами колёс, выезжал за ворота.

Позже Ермак перешёл с жёстких металлических ободов на мягкие, резиновые — «дутики». Но ездить по Москве на телеге оставалось недолго.

Ходили по нашей Воронцовской трамваи. С бойким шумом и звоном. Поднимали пыль на остановках: тормоз Вестингауза спускал воздух.

Иногда у дома останавливались длиннотелые линкольны и кургузые амовские грузовички. Дело по тем временам понятное: шина лопнула.

А символом транспорта оставалась всё-таки телега.

Но уже рукой было подать и до зисовских трёхтонок, и до метро, и до первых гудков электричек, и до большой волжской воды.

В начале тридцатых годов последний из могикан старой Москвы дед Ермак умер. Петька и Ванька ушли в армию. Таганские ребята уже не вели кулачные баталии, а слава драчунов за ними так и осталась.

...Звонили мне в тот день командиры батарей старшие лейтенанты Дегтянников и Полтавцев.

Это были мои новые, искренние и добрые товарищи.

Батареями командовали умело, стреляли метко, словно всю жизнь только этим и занимались.

Дегтянников — высокий голубоглазый блондин. Жизнелюб, щёголь и танцор. Танцевать было, конечно, негде и некогда. За исключением очень коротких остановок в городах. Но Дегтянников всё же находил и место, и время.

Однажды я застал его увлечённым сольным танцем на крылечке штаба. Дожидался, когда его вызовут, и импровизировал, выделывая замысловатые па. Согнутые руки вперёд выставил, обнимая воображаемую даму.

Полтавцев же к женщинам относился иронично-скептически.

— Письма тебе пишут? — спрашивал меня.

— Давно не получал.

— А от кого ждёшь-то? От девчонки какой-нибудь? Ты девчатам не верь. Обманут. Послушай старика.

Стариком он не был: всего на четыре года старше меня. Просто хотел посолиднее выглядеть в глазах тех, кто моложе. И скепсис тоже для солидности — напускной.