Профессия – лгунья

Мы обе были так обескуражены его натиском, что не нашлись, что сказать.

Часто, загнанная в рамки собственного стереотипа о том, что я непременно должна производить на людей положительное впечатление, я влачила бремя общения с неприятными и неинтересными мне людьми. Но за месяц работы в клубе я так устала из кожи вон лезть, чтобы произвести хорошее впечатление на тех, кто не производил на меня такого впечатления, что не заметила, как, наконец, освободилась от желания нравиться всем. И когда Вадим снова появился у нашего дома, я сказала:

— Здрасте! Мы уходим на работу.

— Да? Ну ладно. Я заночую, подожду вас, — поставил он нас перед фактом.

— Извини, нет, — сказала я.

— Как ты можешь? — возмутился он, — Я задыхаюсь без вас, без общения с русскими, а ты этого даже не пытаешься понять? Мы же русские!

— Звучит поэтично.

— Никакого сострадания, — злился он.

— Вадим, в детстве мне родители часто повторяли, что я должна быть хорошей девочкой. И когда я выросла, мне долго ещё хотелось стать хорошей девочкой по инерции. А сейчас я не хочу быть хорошей девочкой. Я плохая тётя хостесс. И я хочу быть тётей, которая живет, как ей хочется.

— Нас депортируют, если узнают в клубе, что у нас ночует чужой человек, — оправдывалась Оля.

— Да, да, понятно, — с досадой сказал он и пошёл на станцию.

В клубе зазвонил Ольгин мобильник. На днях ей подарил трубку её японский обожатель. Голос Вадима произнёс:

— Оля, я рад, что на земле ещё есть такие люди, как ты. Настоящие человеколюбы. Спасибо за то, что ты есть. Таких осталось мало. А Саша — воплощение эгоцентризма и жестокости, продолжал он, — Вы такие разные. У вас нет ничего общего. Тебе разве что от безысходности остается общаться с этой девушкой, ведь рядом нет других русских. Спасибо тебе. Прощай.

Вадим всегда был очень красноречив.

В клубе кипела подготовка к прощальному празднику «Саёнара». Уезжала домой филиппинка Ким. Такие праздники устраивались администрацией не от избыточной сентиментальности. Просто такое мероприятие было возможностью сорвать куш с гостей уезжающей филиппинки, которые, возможно, после её отъезда никогда больше не появятся в этом клубе. Отражаясь в зеркальном потолке, в полутьме играли иллюминации. Клуб пестрил разноцветными воздушными шарами. Гости шли один за другим, и скоро некуда было яблоку упасть. В углу на диване сидел знаток русского языка Миша. Когда он пригласил меня к столику, то начал почти без подводки:

— Мне очень нравиться русский дженчина. Русский джена. Кача, любовь? — он взял меня за руку.

Я выдернула руку и сказала испуганно:

— Миша, у меня есть муж.

Ты плохой обманчица! — сказал он со злобой.

Я хотела отвлечь его:

— Смотри, сейчас будет шоу-тайм!

Но внимание Миши уже было приковано к Ольге.

— Риза! — позвал он.

Куя с поклоном подвёл Ольгу к столику и усадил с нами.

Включили софиты специально для шоутаймов. Девушки-хостесс выстроились в центре зала в два ряда. Впереди всех, как самая опытная, стояла Алекс. Женщины внимательно смотрели на нее, чтобы не ошибиться в танце. Зазвучала филиппинская ритмичная музыка, и маленькие, полные, на тонких ножках, девушки задорно задвигались, что-то выкрикивая на своем языке. Чувствовалась в этих некрасивых женщинах какая-то необъяснимая цыганская красота. В их мимике, улыбках, завораживающих характерных движениях, самопроизвольно вырывающихся откуда-то изнутри. Был в этих движениях едва слышный отголосок первобытных предков, в гипнотическом ритме танцующих тумба-юмба. Белый человек захочет повторить да не сможет. Жила в них своя, дикая гармония, близость к природе. Из этой же близости к природе и проистекала их непосредственность, которая была такой приятной для гостей и пугающей для нас. Возможно им не хватало лоска, но все же чувствовался в этих женщинах притягательный самобытный колорит.

В центре зала появилась Ким и, расплакавшись, под печальную мелодию произнесла прощальную речь. Срывающимся голосом она благодарила всех с кем работала, называя каждое имя. С завистью мы смотрели на нее и никак не могли понять, о чем ей, отпахавшей эти злосчастные полгода, плакать. Слушая ее, мы тоже глотали слезы, потому что до нашей «саёнары» было так далеко. Так далеко…

XIV

Нас по очереди одолевала хандра. Вчера — меня. Сегодня — Ольгу. Она вспоминала лицо мамы, когда та провожала ее в аэропорт, и едва сдерживала рыдания. Шумно сморкалась в платок, хватаясь за сигареты. Жадно затягивалась, дрожащими губами повторяя: «Мамочка моя, бигудюшечка моя». Нам казалось, что этот контракт никогда не закончится. Так и будем пахать на последнем издыхании. А это были каких-то полгода. Полгода до смешного скоротечной жизни. Не успевает человек вырасти, как он тут же начинает стареть. Как коротка человеческая жизнь. А уж какие-то полгода — это вообще пшик. Капля в море. Что такое полгода? Два сезона. Одна вторая года. Одна сотая полувека. Всякий раз, когда подкрадывалась депрессия, имело смысл напомнить себе об этом.

Впрочем, часто на фоне совершенного благополучия нас одолевало безудержное веселье. Причин этому не было.