Прокаженные

— А так: когда им приходится по делу идти, туда, они надевают костюмы, есть такие костюмы из резины, и на лицо маску — тоже резиновую; и на руки перчатки — тоже резиновые… А иначе нельзя, — степенно продолжал он. — Ежели вы не в таком костюме, избави бог видеть прокаженного… Такой уж климат тут: как встретит здоровый прокаженного, да, упаси бог, без резинового костюма, так, смотришь, и тащит потом пожитки на больной двор. Ужасть какая!

Однако мы пришли, — остановился он. — Вам вот в эту калитку и в ту дверь, во вторую, направо. А я пойду, — и он опустил чемодан.

— Ну, спасибо, — сказала она, чувствуя, как падает ее голос.

— За что спасибо? Завсегда рады, — усмехнулся он, пристально смотря на нее. — А за сим — до свиданья, — и протянул ей руку.

Она подала руку.

— Ежели надо в чем помочь, — продолжал он, смотря на нее пристально и все еще почему-то усмехаясь, — принести, скажем, вещь какую или мебель починить, завсегда готов-с. Пошлите только на больной двор, туда, к прокаженным, и спросите прокаженного Кирилла Филиппова — явлюсь немедля.

Всегда готов-с. До свиданья.

И, не сказав больше ни слова, пошел на больной двор.

Только в ту минуту ей стало ясно, что он смеялся над ней, шутил — и про заражение, и про резиновые костюмы, и про «климат». Все эти небылицы он разрисовал перед Верой Максимовной потому, что заметил ее страх. Долгое время потом она не могла смотреть на Филиппова без стыда. И если впоследствии доктор Туркеев обвинял ее в слишком легкомысленном обращении с больными и неосторожности, то решительную роль сыграла в том первая встреча с Филипповым. В душе-то, может быть, она и опасалась немножечко, но с той минуты ей уже ради «принципа» хотелось доказать всем, что она не боится проказы. Ей почему-то ужасно важно было не показать Филиппову, будто она боится. Наоборот, ей хотелось всюду и перед всеми подчеркнуть свое презрение к опасности.

Спустя три дня после приезда они снова встретились. Филиппов вежливо поклонился, улыбнулся:

— Почему же вы не в резиновом костюме да без маски?

За все время болезни Филиппов убежденно думал, что он совершенно здоров, и чувствовал себя нисколько не хуже, чем любой обитатель здорового двора, если бы не вынужденное житье его на больном дворе, в обществе «настоящих» прокаженных — таких или вроде таких, как Макарьевна, Феклушка, Протасов, и «ненастоящих» — как он.

Он брезговал теми, морщился при виде их, остерегался жить с ними под одной крышей, встречаясь, избегал разговаривать с ними, прикасаться к ним.

Он постоянно вертелся на здоровом дворе, как бы имея на это полное законное право.

Раздевшись донага, Филиппов выпятил вперед круглую грудь и, играя мускулами, стоял перед консилиумом, демонстрируя врачам силу и здоровье.

Осмотр длился недолго. Филиппов был здоров.

— Можешь идти, — сухо сказал Туркеев, когда тот оделся.

Но Филиппов медлил и, достав папиросы, фамильярно закурил.

— Здесь курить нельзя, — строго заметила ему Вера Максимовна.

— Извиняюсь, — и он потушил папироску о подбор сапога.

— Ну, — уставился на него Сергей Павлович.

— Доктор, позвольте мне еще остаться здесь месяца три?

— Нет, не позволю, — с неудовольствием отозвался Сергей Павлович, зная, что Филиппову не хочется уходить отсюда по ряду причин: тут у него и шашни, и на казенном пайке ему отлично живется. Кроме того, он привык лодырничать, увиливает от всякой работы — Почему, Сергей Павлович?

— Не могу, — буркнул Туркеев. — Человек ты теперь здоровый, вольный… А здоровых мы не имеем права держать на больном дворе.

— А если на здоровом?

— А на здоровом и без того тесно, — уже начал сердиться Сергей Павлович, — и потом, батенька, если тебе говорят, значит, знают. До свиданья.

Завтра ты получишь деньги и документы, — и он отвернулся.

Тот пожал плечами и вышел с обиженным видом.

— Уф! — вздохнул Туркеев.

В окно виден был кусочек приземистой яблоньки, на густо-зеленых ветвях которой, будто нарочно привешенные, сгибали ветви и томились крупные белые плоды.

Туркеев прищурился на яблоню, улыбнулся. Его лицо засветилось.

— Вот и еще шесть возвращены к жизни, — устало поднялся он с табуретки, — еще на шесть человек стало меньше в ее царстве…

Лещенко и Сабуров с удивлением взглянули на Сергея Павловича. Катерина Александровна улыбнулась, зная рассеянность директора, вечно путающегося в цифрах.

— Не шесть, а только пятеро, — тихо заметил Лещенко, внимательно уставившись на него. Потом скользнул глазами по Вере Максимовне, улыбнулся.

— То есть как это пятеро? — Шестеро, — повернулся к нему Туркеев.

— Пятеро, — подтвердил Сабуров.

— Пятеро, — кивнула головой Катерина Александровна.

— Позвольте, как это так? — уставился на всех Сергей Павлович, видимо удивленный.

— А так. Считайте.

— Давайте считать, — настаивал он на своем и, вытянув руку, принялся было откладывать пальцы, но, встретившись со смущенными глазами Веры Максимовны, вдруг умолк, опустил руку.

— А ведь верно, — удивился он и махнул рукой. — Пятеро: Перепелицын, Калашников, Рыбакова, Голубков и Филиппов. Вечно я собьюсь со счета, — и, пощипывая бородку, заторопился к выходу.