Проклятие рода

Красовался на всю Москву дом боярина Ивана Юрьевича Захарьина. Снизу каменный, иноземными мастерами сложенный, длиной с иную улицу московскую, сверху терем деревянный, будто не топорами, а кистями выписан, кровля железная, на солнце жаром горит. Крыльцо широкое, столбы витые, ступени по обе стороны сбегают, словно двор обнять хотят. В окно выглянешь, в одну сторону посмотришь – рукой подать до площади Красной, в другую – все Замоскворечье раскинулось от Симонова монастыря и дальше, растворяясь в излучинах речных, лугах, полях, лесах до самого неба.

Хозяин, делами своими отдав дань Отечеству и заслужив сан боярский, отошел ныне от них, вконец изможденный. Хворал только сильно, очень нездоровилось Захарьину. Постель, на которой возлежал боярин, смертным одром уже ему представлялась, где лишь думы о приготовлении к вечности одолевают. Если б не помер великий князь московский, если б не смуты да измены боярские, с его родней, как на грех связанные, нерешительность правительницы, матери малолетнего княжича, их порождавшая, излишняя гневливость бабья, любимца своего Оболенского выгораживавшая, (в этом уверен был Захарьин), мог бы и дальше нести крест свой боярин. Ан понял, что на покой удаляться пора, но скука от безделья вынужденного хуже болезни привязалась, в нее саму переродилась. Хворь душевная привлекла хвори телесные, все одно к одному – помирать пришла пора. Редко посылала Глинская к нему за советом, с годами и вовсе почти позабыла, а тут колокола зазвонили, дворня разузнала, принесла весть тяжелую – не стало и правительницы более. За мужем в Царствие небесное отправилась, оставив двух младенцев заместо себя. Ныне Шуйские в Кремле заправляют. Этим он, Захарьин, точно не нужен.

Чуть слышно дверь скрипнула. Хозяин даже не повернул головы.

- Дворецкий Тверской пожаловал. – Верный холоп произнес чуть слышно.

- Проси! – ответил боярин, почти не разжимая губ, но внутри оживился, затеплился огонек.

За холопом сразу гость вошел, посох у двери поставил, сотворил три крестных знамени иконам, хозяину поклонился, здравия пожелал. Захарьин легко повернулся на бок, словно про болезнь забыл, или она о нем, ласково ответил, место почетное указал. Постарел Поджогин, стремительность прежняя исчезла, глаз кошачий замутился, блеск свой зеленый утратил. Сел неторопливо, вздохнул тяжело.

- С чем пожаловал? – Усмехнулся Захарьин. – По виду твоему мало радостей на Москве.

- Да нутром чую, что с твоей ставленницей без Шуйских не обошлось. – Хмуро ответил Шигона.

- Отравили? – Прищурил глаз боярин. Даже на локте приподнялся. Дворецкий пожал плечами:

- Я не лекарь, но больно быстро все: занемогла, представилась, похоронили, кого надо казнили, и везде Шуйских люди.

- Ваньку Овчину, небось, сразу удавили?

- Вестимо. На третий день в железо взяли, слухи ходят, что псам скормили или на кол сподобили.

- Кого из темницы выпустили? Михайловичей?

- И тут угадал. – Понуро покачал головой Поджогин.

- Ох и полютует Андрюшка… - Задумчиво произнес Захарьин.

- Воеводой во Владимир собирается.

- Ну а ты, Иван Юрьевич, что надумал?

- На покой! В монастырь уйду. С Немым глаголил, тот обрадовался даже.

- На покой ли? – Удивленно вздел брови Захарьин.

- Туда, туда. – Шигона опустил голову. – Грехи замаливать. Немало их у меня. Камнем давят. По ночам сняться. Братья Васильевы, Соломония… Сперва в Каргополь, опосля на покой.

- Что в Каргополе-то забыл?

- Немой позволил Соломонии вернуться в Суздаль. Сам отвезу, а после удалюсь.

- Как же ты от живой жены в монастырь? Иль представилась? – Захарьин даже руку приподнял перекреститься, но не успел. Замотал головой Поджогин:

- Нет. Спаси Господи! Она со мной постриг примет.

- Вот как? Да-а-а, брат… замолчал Захарьин, спиной тяжело на подушки откинулся, в потолок уставился задумчиво.

Дверь снова чуть скрипнула. Шигона не пошевелился, Захарьин лишь глаз скосил:

- Кого несет нелегкая?

- Сын боярский Семен сын Степанов Замыцкий челом бьет. Сказывает, обоих принять просит.

Старые знакомые переглянулись. Поджогин плечом дернул, мол, не ведаю, что надобно.

- Зови! – Кивнул боярин.

- Мир дому твоему, боярин Михаил Юрьевич, хозяину здравия, и гостю того же, Иван Юрьевич. – С низким поклоном произнес вошедший. Семен Степанович Замыцкий по прозвищу Шарап был плотным мужчиной лет сорока. Его лица почти не было видно из-за буйных рыжих кудрей, спадавших на лоб и такой же рыжей густой бородой, напоминавшей лопату, доходившей почти до глаз и сливавшейся с бровями. Зато темные, почти черные, чуть узковатые глаза смотрели живо, с какой-то озорной разбойничьей искоркой. Осталось только прокричать: «Шарап, ребята!» .

- И ты будь здоров, сын боярский. – Ответил хозяин дома. Поджогин кивком отозвался. - Садись, где любо, да сказывай, что привело. Видишь, один на смертном одре возлежит, кончину свою с покаянием ждет, другой не у дел тоже. Чей волей пожаловал?

- Своей! – Качнулись кудри лохматые.

- Ну, коли своей и на том спасибо.

Цепкий взгляд Шарапа сразу отметил и болезненный вид хозяина и понурость гостя.