Проклятие рода

- На Бога надейся, да сам-то не плошай! – Изрек философски инок и повернулся, что идти обратно.

Помогли снадобья-мази из неведомых трав и волшебные руки безымянной старухи. Она наотрез отказывалась назвать свое имя. Усмехалась лишь беззубо:

- Забыла я имечко-то. Стара больно. Как нравиться, так и называй.

Агнес хромала все меньше и меньше. Да и шея потихоньку распрямлялась, не до конца, конечно, но теперь это выглядело несколько кокетливо, и уж никак не увечьем.

Спросил Иоганн и о цене. Опять рассмеялась старуха, словно пролаяла:

- Да сколько дашь! Тебе сейчас нужнее, в далекий путь отправишься скоро. Кинь на стол любую монету, и в самый раз будет.

Иоганн любил тайком наблюдать за женой лежа рядом на кровати. Смотреть, как она расчесывает волосы, как при этом поднимает вверх руки и он видит ее подмышки с чуть заметным пушком волос. Когда она ложиться он осторожно снимает с нее рубашку, трогает губами бугорки ключиц, округлость плеч, ощущает шелковистость кожи, нежность грудей и твердость маленьких сосков, гладит плоский живот, опускаясь ниже… Он видит ее согласную улыбку, полуоткрытый призывающий к поцелуям рот, заглядывает в родники ее глаз, прижимается бородой к горячим щекам, потом целует и вторгается в нее, соединившись и телом и дыханием.

Ее охватывало уже знакомое, блаженное и грешное желание, чтобы все это повторялось еще и еще… То, что принял Иоганн за скованность или закрытость Агнес, на самом деле было отчуждением, которое она испытывала еще тогда в Арбю. Нет, радость соития вытесняла его на время обоюдных ласк, поцелуев и сладостных речей Иоганна о красоте женской груди, сосков, живота, но, когда он начинал после рассуждать с юной горячностью о человеческих добропорядочности, честности, справедливости, благонравии, вере в Бога, ей вспоминались насмешливые слова Сесиль о скучных проповедях, и возникало чувство отчуждения и даже уныния.

Но ныне отчужденность уходила, таяла на глазах. Агнес привыкала к абсолютно новой для нее жизни. Они могли бесконечно долго говорить о сыне – рассказывает Иоганн, а она сидит и слушает с восхищенно полуоткрытым ртом. Иногда он прерывается, чтоб впиться в ее губы горячим поцелуем, добавляя еще немного счастья, любви и осязания семейной жизни. Ее не вгоняют в тоску проскакивающие в речи непонятные ей латинские термины и незнакомые имена великих, (с его слов), философов и богословов, ибо это все объединяет мужа с сыном, а значит и с ней. Она втягивается в роль жены, привыкает, что ее называют госпожой Веттерман или госпожой пасторшей, отвечает на вопросы, когда кто-нибудь заглядывает в их дом и интересуется можно ли побеспокоить ее мужа. С некоторой все же долей смущения, она заглядывает в каморку, где раньше спал Андерс, а ныне Иоганн оборудовал свой кабинет, дабы здесь писать проповеди, но в спальне, где находится ложе их любви и бушуют совсем другие, земные страсти. По ночам она просит Иоганна шептать ей на ушко те слышанные ранее, удивительные слова восхищения женским телом, что сочинил мудрец. (И как это люди не постеснялись такое занести в Библию? – думает она про себя). И Иоганн с преогромным удовольствием выполняет ее просьбу, каждый раз добавляя к Песне Песней от себя что-нибудь новое, заставляющее ее тело каждый раз вспыхивать страстью, не меньшей, чем от его ласк. А он, чувствуя собственное нарастающее возбуждение и томление в чреслах, думает про себя:

- Если и через двадцать лет, а почти столько и прошло от их расставания до встречи, она осталась любимой, милой, единственной и желанной для меня, значит, это и есть истинная любовь! Если нет, то тогда в Арбю было одно вожделение. Но я люблю и хочу ее все больше и больше!

Стокгольм ответил приглашением магистра Петри. Веттерманы быстро собрались и выехали в столицу королевства. Иоганн оставил Агнес в доме Нильссонов или, правильнее сказать Бальфоров, где их приняли с радостью, и не спеша направился в Стуркюрка на встречу с королевским советником, на ходу выстраивая предстоящий диалог.

- В чем причина вашей просьбе о приезде? О чем вы можете сообщить мне лично, что нельзя передоверить письму? – Прозвучали первые вопросы Олауса Петри.

- Видите ли, достопочтимый господин советник, у меня есть определенные подозрения, что наша с вами переписка… - Иоганн не договорил, но Петерссон понял его мысль и завершил фразу вопросом:

- Ганза?

Пастор пожал плечами, предоставив советнику самому строить предположения и делать выводы.

- Ганза! Более, чем уверен. Они ревниво следят за нами, пытаясь сохранить монополию торговли с московитами, а наш король вытесняет их отсюда и хочет, чтобы Русь разрешила открыть в Новгороде нам свой собственный шведский двор. Так что вы хотите мне сообщить?

- У меня была встреча с новгородским архиепископом Макарием.

- Вот как? – Это известие произвело должное впечатление. – Они же нас считают еретиками… - Петерссон прищурился, пристально всматриваясь в Веттермана и вытянув вперед свои жилистые мужицкие руки, забарабанил пальцами по столу. – Отчего вдруг он решил встретиться со священником Реформации?