Проклятие рода Плавциев

Потом последовало разочарование, случайные заработки, нищета и — горькое осознание того, что ласковый и веселый муж на деле бессовестный сводник. Аврелию казалось, будто он так и слышит его слова: «Только сейчас… Сделай это ради дочери, ради нас… У этого Аттика куча денег, такая редкая удача…»

И все же, рассуждал сенатор, где уверенность, что все обстояло именно так? Елена вполне может быть жалкой блудницей, готовой отдаться первому встречному, настойчиво рвущейся вверх по социальной лестнице. Понятно, что звон сестерциев заставил ее без колебаний расстаться с неудобным мужем…

Возбужденный голос Плаутиллы оторвал его от размышлений.

— К сожалению, Помпония, такая продукция очень скоро портится. Это недостаток всех духов, даже самые лучшие из них быстро теряют аромат, — объясняла она, и было ясно, что коммерция волнует ее куда больше, чем смерть братьев.

Плаутилла настаивала, чтобы, несмотря на ужасные обстоятельства, гости обязательно посетили ее лабораторию, и теперь пространно описывала свойства того или иного растения, вовсе не думая о страданиях отца или о судьбе имения.

Приданое, появление в свете, продажа духов и притираний, статные молодые люди, которых она встретит в столице, — это и только это волновало дочь Гнея, его третье дитя.

— Коралловый порошок для чистки зубов неприятен на вкус, но его можно смешать с экстрактом мяты, — тоном знатока объясняла она подруге. — А вулканические грязи — прекрасное средство для кожи. Достаточно ароматизировать их несколькими каплями кипарисового масла, просто чтобы приятно пахли. Сырье не стоит ровным счетом ничего, зато конечный продукт можно продавать по высокой цене!

— Приготовь мне ванну, хочу немедленно попробовать! — в восторге прощебетала Помпония.

Патриций вошел в небольшое здание, и его сразу же окутали волны ярких и разнообразных ароматов. С изумлением смотрел он на все эти средства, призванные служить женским хитростям и создавать коварные ловушки для обольщения самых умных мужчин.

Ему всегда нравилось проникать в тайны женской половины дома, наблюдать за почтенными матронами и их юными дочерями; он радовался, когда ему позволяли смотреть, как разглаживают они свою кожу, пока она не станет бархатистой, как ухаживают за бровями, прикладывают к себе ткань, желая понять, идет ли им цвет.

Аврелий любил женщин — всех. Их особый мир, секреты красоты, деторождения — все это возбуждало и волновало его одновременно. И все же здесь, в этой лаборатории, он почувствовал себя как-то особенно неловко и на мгновение задумался: а что, если его любовь к женщинам, желание угождать им, соблазнять, обладать ими — всего лишь проявление невысказанного сожаления о том, что сам он не принадлежит к этому таинственному полу.

Тут он взглянул на Плаутиллу, с жаром описывавшую новый чудодейственный крем, и ее пылающие щеки напомнили ему, какой она была лет десять назад, в его постели.

Печаль, на миг посетившая его, тут же исчезла, Аврелий приободрился и успокоился.

Помпония между тем в возбуждении кружила среди разнообразных пузырьков, словно легионер на богатом складе оружия.

— Будем грести деньги лопатой! — ликовала она, уже предчувствуя, как будет изобретать новые, необычные способы их потратить.

Патриций, несколько оглушенный всеми этими ароматами, вышел на воздух. День стоял сумрачный, и даже просторная туника с длинными рукавами не защищала его от холодных порывов ветра.

Озеро тревожно светилось каким-то металлическим блеском; казалось, вот-вот обитатели царства мертвых поднимутся из его темных вод. Из сада, где росли ароматные травы, шли волны пряных запахов. Пчелы и шмели висели над последними цветочными венчиками. Несколько птичек, готовых сорваться с кустов за своими сонными жертвами, напомнили Аврелию о бедной цапле Катилине, которую безжалостно умертвили на следующий день после гибели Секунда. И все же ни цапля, ни аист, ни тем более какая-нибудь щуплая сорока не могли пробить череп, оставив в нем крохотное ровное отверстие…

Аврелию вдруг припомнилось, что в Германии, куда он ездил в качестве военного трибуна, он слышал разговоры о жестокостях, совершаемых варварами: нечто вроде человеческого жертвоприношения или смертной казни, которую там, на севере, совершали с помощью тяжелого молоточка или скальпеля.

Так что же, Секунд казнен за какое-то преступление, о котором никто ничего не знал? А Аттик за что? На руке, объеденной муренами, остались следы не только рыбьих зубов, но и крепкого и острого лезвия.

Вся эта загадочная история, подумал он, полна животных: хищники, ревевшие по ночам, жужжащие комары, страшные рыбы, рычащие собаки… Осторожно, собака!

Животные — не убийцы, говорил Секунд, и зловещая постановка с цаплей оказалась, по сути, последней насмешкой над несчастным любителем птиц! Должно быть, удар бедняге нанесли действительно неожиданно. И сделал это тот, кого Секунд совсем не опасался. Будь у него хоть малейшее подозрение, он, по крайней мере, попытался бы защититься.