Проклятый род

Укрыла, обмотала зима редкостные растения парка. Бело и тихо, и строго. Есть такие места: зайдешь, как в лес зайдешь. Даже дичь заводилась не раз. У дома вытоптано. Подалее кое-где тропины возникают и заметаются. А там, за прудами, по недавно еще тихим полянам дорога проезжая зародилась и окрепла. Подчас гневаются братья-помещики, Федор с Вячеславом; говор да скрип заслышат — с ружьями выбегут, и затрещит в морозе крик-ругань.

— Наша земля. Прочь с возами, такие-сякие.

— Вишь, дорога наезженная. Пропущай, штоли-ча.

— Какая дорога по парку? Не видишь — парк.

— По своей земле едем, по хрестьянской. По старым-то плантам вон до коих сосенок…

— До каких до сосенок, черти. Где стена-то стояла? А?

— Стояла-то она, и впрямь стояла. Да сам же ты ее снес. Стало так, что не на своем она месте, голубушка, стояла. Ну, пропущай, штоли-ча. Эй, братцы, трогай. Ишь барин тоже… А ты, баринок, судом, коли хочешь, оттягивай. В те поры поглядим. А до срока своим посчитали, хрестьянским, как при дедах было. А по весне и скотинке нашей здеся выгон будет. Трогай, ребяты.

— Назад! Стрелять будем.

— А ты не грозись зря-то.

По осени продали братья-помещики стену на снос, на кирпичи. Пять рублей с тысячи давали рядчики. Но присмотру настоящего не было; возили, считали, как хотели. Мало братья-помещики заработали. Но понравилось. Ишь, сколько строений никчемных без крыш стоят. Все сносите. И запродали. Вон из Богоявленского подводы потянулись.

Живут братья, Федор с Вячеславом, в Лазареве, плоть свою тешат, а вокруг мужики живут, хлеб жуют. Но то ли нет братьям раздолья настоящего, то ли и не раздолья им вовсе надо.

Федор с Вячеславом в крепко топленной комнате сидят. На диванах. Брат на брата смотрят. Давно им скучно, и давно хочет Федор Вячеславу штуку подстроить. И разное говорить брату-ученику своему. Но не то все. И скучно Федору здесь, четвертому сыну железного старика. И не видят никогда они своего отца, ни духа призрака его. И не слышат. Так живут.

— Выпишем, Вяча, Корнута, что ли… А? С нянькой. Скучаешь ты, когда не пьешь.

— Пошел ты…

Вячеслав Федору подражает. И словами, и во всем. Старается.

— Ну, вот что, Вяча. Снимайся. На башню пойдем.

— Опять на башню?

— На башню.

И угождая брату, говорит младший Вячеслав, себя не узнавая:

— Пойдем.

И нужно им было пройти синюю комнату. Никто не жил в синей комнате старого флигеля. И стояла она пустая: в жилые комнаты унесли братья все оттуда. Лишь тахта рваная у стены. Кисло и затхло пахнет ее мочальное нутро, видимое сквозь многие дыры.

Прошли братья. И опять синяя комната показалась им нехорошей.

И Федор подумал:

— А ну ее!

Вячеслав же прошептал:

— Господи, помилуй. Господи, помилуй.

Вспомнил няньки Домны россказни. Про старика про какого-то давно говаривала.

И так миновали синюю комнату.

И по двору шли. И говорил что-то Федор рабочим, странно-ненужным своим рабочим людям. И покорно отвечали. И довольные шли братья.

Башня через двор. К ней узкий-узкий дом пристроен. Нет давно крыши. Продать и стены на снос, коли так…

В башню братья вошли. Федор первым. Вячеслав — тому уж как-никак за братом идти — Вячеслав идет по крутым этим ступеням, свое подумывает. А дума его все та же…

— Отобью-ка я Веру от Федора.

И еще дума:

— Хороша попа Ивана дочка. Ах, хороша Мелания.

Но говорит Федор, громко говорит-будит:

— Стой! Какой черт с позавчера две ступеньки вынул.

И вот осторожно. И вот добрались на верх башни. Чугунный балкон кругом. Перила разными людьми усадебными на разные потребы давно растащены. Миг ненависти в сердце Вячеслава наступил. Часто за последние дни разгорается ненависть против брата в Вячеславовом сердце полудетском. И дышать ему тогда трудно. Убить-сокрушить руки хотят. Противен пьяный брат. И то противно, что всегда-то они вместе, и друг над другом глумятся и то противно еще, что Федор — пьяный, грубый бездельник, и явно ненужна жизнь его. И покажется вдруг Вячеславу, что сам-то он и не пьян никогда, и не груб, и хороша была бы жизнь его, если бы не брат. Убить-сокрушить… И отскочил Вячеслав, силой ненависти своей испуганный, назад в дверь башни. Страшен показался балкон башенный, неогороженный. А внизу во дворе народ ходит. И, верно, кое-кто на братьев глядит. Застучали-заскрипели под Вячеславом башенные ступени дубовые.

— Стой! Куда, дурак?!

— Пошел к дьяволу!

Будто башенное нутро прохрипело.

— Ты что же это! Мне противоречить…

— Пошел ты…

Вошла в пьяного Федора сила башни, сила недавних жизней ее, и он сказал-прокричал:

— Эй, Вячеслав! Пойдем ныне ночью в поповский дом… Меланью выкрадем.

— Что? Что? — захрипело башенное нутро. А сам задумался вдруг. Да это-то и нужно? И так хорошо будет?

Но злоба-ненависть пуще закипела.

— Как? И он про Меланью думает, подлец? Убить его мало, сукина сына… Меланью!.. Да я ему такую Меланью покажу…

И в неспешном раздумье опять наверх пошел. Что сделает? Что скажет? А сверху голос пьяный, ненавистный: