Проклятый род

И два раза ударила входную дверь пружина. Сморщилось лицо Вячеслава, и кулаки его сжались. Постоял близ смятой постели., близ теплой еще, сплюнул, выругался по-мужичьи и медленно вышел из пустого дома. Двор пуст. Зарево разгоралось, близилось в ночи. И пошел без мысли. И долго так.

— Здравствуйте, Вячеслав Яковлич.

Голос-то, голос-то милый какой. Очнулся. Неверяще-радостными глазами глядит. Она. Мелания. Попа Ивана дочка. А вот и дом поповский. Как скоро дошел.

— Или и вы, Вячеслав Яковлич, на пожар? Что же пешком?

— Да так… Да я и не на пожар. Здравствуйте, Мелания Ивановна.

Рука ее теплая, сонно-радостная, рука девичья, в его руке затрепетала. Так посмотрел он дико. Но испугался ли, скрыть ли что хотел, стал вдруг застенчиво-робок и умоляюще тихо говорил:

— Пойдемте со мной, Мелания Ивановна.

— Пойдемте, Вячеслав Яковлич. Да что это вы назад-то?

А тот взял уже ее под руку и уверенно шагал по дороге, которою шел сюда.

— Что вы, Мелания Ивановна! Куда теперь с вами на пожар! Там мужичья этого — страсть. Затолкают. А мы так пройдемся. Погуляем.

— Ну, разве немножко. А то бы издали поглядели.

— Нет, Мелания Ивановна. А лучше вы мне расскажите про свою жизнь. Как у вас в епархиальном было. Чему учили.

— Да всему, что полагается. Ах, как вы руку жмете.

— А это потому, что я вас очень люблю.

Осмелел Вячеслав, идя рядом с поповой дочкой.

Вот я — купеческий сын богатый, а она… и хорошая же она, красивая, добренькая. И моложе этой Верки-подлячки да Маньки. Но Мелания сказала строго так:

— Назад пойдемте.

И вот Вячеслав робок стал. Умоляющие слова; голос прерывается. Умолил. Идут. Не страшно ей опять. Толкует-воркует про разное, про свое, Вячеславову душу тешит, ласковую теперь под звездным небом заревым. И он ей разное говорит. Но мало. Только чтобы речь ее не угасла, ласковая музыка. И руку не прижимает. Помнит.

— Теперь уж назад.

— Ну, еще.

— Да куда еще. Ворота ваши сейчас.

— А мы в парке погуляем.

— Что вы? Что вы? Ночью-то…

— Ничего. Нет никого.

— Да я и собак ваших боюсь.

— Со мной-то!

— Нет, что вы! Пустите!

Но он влек ее опять сильной рукой. И тяжело дыша, молчал, пока не вошли в парк.

— Ну, видите, не страшно.

— Ах, страшно.

— Мелания Ивановна. Я вас люблю.

— Пустите! Пустите!

И вырывалась. И упрекал он себя молчаливо. И опять, робкий, умолял. Дыхание обоих стало громким в ночи.

— Я пошутил… Я так. Смотрите, как зарево отсюда красиво. Сквозь деревья.

Сквозь деревья снеговые величалось перед людьми зарево. И шли.

— Куда же мы?

Голос Мелании звенел кануном слез.

— Что вы? Что вы? Гуляем мы. Разве не хорошо здесь?

— Тьма. Не вижу — куда идем.

— Ну, я-то вижу. Хозяин я здесь.

И еще раз голос Вячеслава прозвучал властно.

— Кто по ночам в парке гуляет, да еще зимой?

— Еще немножко.

И влек к дому боящуюся и не находившую уже слов; вел по тропам, ему ведомым.

— Боже мой! Вот уж это ваш дом виден. Огонь в окнах.

— Ну, что ж.

Но отбивалась. Но держал крепко. Лицо свое к ее лицу склонял.

— Куда вы одна-то денетесь? Дороги не найдете.

— Пустите! Пустите!

Почти кричала. Дрожали оба. Сильным стал Вячеслав, и слабою стала Мелания. И влек он ее. Вот крыльцо. Отбежал, визжа, пес и, голову к снегу склонив, пошел по следу: кого привел хозяин?

Молча боролись оба на крыльце. И когда хотела Мелания закричать-завопить, внесли ее сильные руки в дом, в роковое для нее место.

По полу тащились ее ноги, а лицо ее милое, ныне единственным страхом искаженное, прижато было к груди Вячеслава. И хлопнула за ними дверь. И шли так. И прошли коридор. И головою Мелании отворил дверь несший ее. И застонала. И так вошли в синюю комнату. Та дверь открыта. Оттуда свет лампы, далекий. А в окна пустой комнаты, синей комнаты, старой, смеется, над людьми величается могучее зарево. И одним глазом увидела то Мелания. И закричала. Но рот ее зажали красные сильные губы. И затрепетала-забилась. И не могли сдержать трепетания того сильные руки мужчины. И шагнул Вячеслав, и сложил-кинул свою ношу на старую, на затхлую, на дырявую тахту. И сам, хрипя, на тахту повалился.

И радовалась синяя комната нежилая.

— Вот опять люди во мне. Новую жизнь во мне сотворят. Взамен той жизни, убитой здесь.

И радовалась синяя комната, пустая. Одна она радовалась. Вячеслав был вне чувств, которые запоминаются. Ужас же Мелании был ее первым ужасом. А людям первого ужаса до дна постигнуть не дано. И радовалась синяя комната. И опять радовалась. Радовалась блаженством нарушенного одиночества.

Комната-убийца пела еще свои тихие синие гимны своей какой-то весне, а Федор уже осаживает Гнедого у крыльца. Покричал. Нет никого. Поводья к крылечным перилам прикрутил. Деловой он сегодня, Федор. И в дом пошел. Дым пожарный и жар душат в нем пока сердитого змея ревности. На крыльцо бежит и шепчет:

— Держись, Вячка… — И в его мелькающих думах проплывает образ запыхавшейся Веры. И идет, не бежит, уверенно.

— Я тебе!..

Но вдруг ужас. Из синей комнаты, из нежилой, голос неузнаваемый. Но то Вячеславов голос.

— Стой! Застрелю! — И слышны шаги-прыжки.

Что с Вячеславом? Таким еще не был он. Ну, да пьяные разные бывают.