Пропавшая экспедиция

Застой был в самом разгаре, и в моду вошло помпезное празднование всяческих общенародных торжеств. Как не тридцатилетие нашей Великой победы над фашисткой Германией, так шестидесятилетие Великого Октября, наш военно-патриотический ответ ежегодным карнавалам в Рио, прекрасный повод тиснуть миллионы почетных грамот, начеканить побольше юбилейных медалек, а народу, как водится — водки пожрать да выпустить пар. С экранов телевизоров, из динамиков радиоточек и со страниц советских таблоидов многоголосым рефреном звучала фраза НИКТО НЕ ЗАБЫТ, НИЧТО НЕ ЗАБЫТО, принадлежавшая ленинградской поэтессе Ольге Берггольц. Ее перепевали и так, и сяк, подразумевая вечную память о жертвах, принесенных нами на пути к благоденствию и счастью. Бабушка была тертым калачом и легко улавливала скрытый подтекст этого невообразимо заезженного слогана: память у нас долгая, а руки длинные. В точности, как в советском блокбастере тех лет, «Джентльменах удачи» Александра Серого, когда, услыхав слова героя Евгения Леонова — где бы вы ни были, я всегда буду помнить о вас и обязательно вас найду, герой Савелия Крамарова, Федя Косой, переиначил их по-своему: А чего тут понимать? Где хошь, говорит, найду и горло перережу…

— История… — морщилась бабушка, с сомнением наблюдая за длинным носом своего единственного отпрыска, по обыкновению уткнувшемся в очередной исторический фолиант, добытый сыном в центральной городской библиотеке, поскольку все, чем могла похвастать районная, было им давно проштудировано и даже замусолено до дыр. — Вы только посмотрите на этого глупого ребенка, — размышляла она дальше про себя, — он, видите ли, вздумал стать историком! Нашел, тоже, где это сделать! И как, спрашивается, мне растолковать ему, что в этой стране есть только одна история, занимаясь которой, можно заработать на булку с маслом, — история коммунистической партии Советского Союза. А за все прочие истории тут можно самому попасть в такую историю, что потом не обрадуешься. Так даже что касается истории КПСС, там никому никакие историки не нужны, на самом деле, там нужны одни писари, чтобы регулярно переписывать ее, меняя одни страницы на другие, которые сверху спускают, из Идеологического Отдела ЦК. Только он же не захочет ничего переписывать, держите меня, ему же нравится копать! Раз копнет, где не надо, и его самого сразу же зароют, и не поморщатся…

* * *

В одна тысяча девятьсот семьдесят третьем году, после очередной битвы за урожай на Целине, проигранной советскими колхозами собственному разгильдяйству с разгромным счетом, Госдепу США и лично госсекретарю Генри Киссинджеру удалось добиться от кремлевских старцев некоторых послаблений во внутренней политике. Брежневу просто некуда было деться, СССР нуждался в закупках зерна. Послабления, добытые у режима Кисей, как любовно звал американского чиновника стремительно дряхлеющий советский генсек, касались, главным образом, еврейской эмиграции, о ней Киссинджер пекся особо. Но, лед под этой односторонней Дорогой жизни, проложенной через Вену вместо Ладоги, был изменчив и каверзен. Заявления на отъезд требовалось подавать заранее, чтобы они зажили собственной, отдельной от составителей жизнью, перемещаясь от инстанции к инстанции на протяжении некоего временного промежутка, не поддававшегося даже приблизительному исчислению.

— Зато на карандаш — мигом возьмут, — предрекла одна из прозорливых бабушкиных подружек, когда они обсуждали эту животрепещущую тему на кухне. Ехать или не ехать, вот вопрос, звучавший почти по-Шекспировски.

— Выпустят, не выпустят, никто не знает, но уж если откажут, потом попомнят…