Пропавшая экспедиция

Кем будет положен?! —

вертелось на языке у бабушки. Она была женщиной образованной и вполне могла бы возразить Моше, что вся человеческая история, по крайней мере, за последние шестьдесят веков — это бесконечная симфония насилия и злостного членовредительства, а также — несправедливости, стяжательства и лжи. А заодно, сюита, соната и кантата одновременно, чей, вне сомнений одаренный композитор, кем бы он там ни был, с блеском использовал весь инструментарий, что был под рукой, начиная с аллегро наступающих полчищ пассионарных завоевателей, и заканчивая адажио пылающих руин городов. Проникновенные соло в исполнении всяческих фюреров — под припев торжествующего рева толпы. Увертюры лузеров, поджаривающихся на медленном огне аутодафе, визг гильотин, отсекающих головы вчерашним партнерам по дуэту, зубовный скрежет из оркестровой ямы и все такое прочее, вплоть до спецэффектов в виде ядерных грибов, вздымающихся над скукожившимися и оплывающими партерами. И, сколько бы мерзостей не творилось под солнцем, исправно находились кретины, не устававшие повторять, что в партитуре наверняка записано нечто иное, невыразимо прекрасная песнь, да вот незадача, дирижер напутал с нотной тетрадкой. Поскольку прежде, при других дирижерах, музыка была однозначно — не та. Но, когда Кришну по ошибке подстрелил браконьер, приняв в райских кущах за лося, а завистливый Сет укокошил Осириса, расчленив конкурента большим мачете, ибо приревновал его к музе — Исиде, людишки, они же оркестранты со слушателями в одном лице, измельчали и скурвились. Вот и накрылся медным тазом Золотой век, о котором так любят потрепаться эзотерики всех мастей. Бабушка не верила ни в бога, ни в черта, ни в Кали, ни в Майтрею, ни даже в Кришну, поскольку не сомневалась ни на йоту: вымышленный совокупными стараниями брахманов, попов, жрецов и ксендзов сонм богов и богинь всегда служил подсознательному стремлению Homo Sapiens найти козлов отпущения на стороне. Переложить с больной головы на здоровую. Списать собственное моральное убожество и откровенное скотство на кого-то еще…

Так что, бабушка имела, что сказать отцу. Но, она держала язык за зубами. Почему? А потому, что папа пугал ее, причем, чем дальше, тем больше. И, дело тут было не столько в космогонии с эзотерикой и магией, которыми так увлекся Мишель. Дело было в моей мамочке, которую папа похоронил всего с полгода назад. И еще во мне, разумеется, крошечной искусственнице, как тогда доктора называли младенцев, не познавших вкуса материнского молока. А откуда мне было его узнать, если мамочка лежала в земле на старом Богословском кладбище города Ленинград, и не было во всей Вселенной силы, которая смогла бы ее оттуда поднять. И, бабушка, при всем ее желании, была не в состоянии помочь отцу хоть как-то осознать, а потом и принять этот факт, ибо ничего иного ее сыну не оставалось. Бабушка могла попытаться заменить мне маму, хотя бы частично, поскольку о равноценной замене речь не велась, хоть она старалась изо всех сил, что еще оставались в ее сухоньком теле. Но, как бабушке было утешить сына? Какими словами ей было затянуть бездонную черную дыру, разверзшуюся в его опустошенной душе?

* * *

После маминых похорон папа, как это принято говорить, замкнулся в себе. Он все время молчал, не жаловался, не плакал, не выл. Его краснющие глаза оставались абсолютно сухими, суше песка в самом центре пустыни Калахари. Мишель ежедневно отправлялся на работу, но двигался при этом, как оживший манекен. Он, разумеется, бегал по магазинам, чтобы разжиться хоть чем-то съестным, в финале Перестройки прилавки гастрономов опустели, как римские закрома после налета вандалов, но на службе отцу выдавали продуктовые талоны. Иногда их получалось отоварить. Еще папочка научился ловко пеленать меня, и кормить из бутылочки с соской ацидофильным молоком с детской кухни № 32, к которой нас с ним прикрепили, и куда он регулярно ходил. Папа методично стирал пеленки и убаюкивал меня, когда я хныкала у себя в кроватке и просилась на руки. Но, он будто онемел. Словно вместе с мамой и сердцем ему под корень вырвали язык. Мишель ни с кем не заговаривал по собственной инициативе, а когда его о чем-то спрашивали, отвечал короткими блеклыми фразами автомата в кинотеатре, сообщающего расписание сеансов и названия картин. Но, бабушка без всяких слов понимала: первое впечатление обманчивое, ее сын надрывается от крика внутри. Воет от нестерпимой боли и отчаяния, угнездившихся в нем и теперь методично раздирающих свою жертву на куски, ломоть за ломтем и нерв за нервом. Бабушка была готова поклясться, что слышит, как сын заходится от нестерпимой бессловесной муки, хотя вечерами, когда им удавалось меня укачать, в нашей старой квартире стояла тишина как на заброшенном погосте.