Проселок

Надеюсь, ты мне поверишь, если я скажу, что наша банда руководствовалась целями благородными. «Вольные стрелки» (так мы называли себя) никогда не опускались до пошлого рэкета с его мерзостями в виде шантажа, заложничества, пыток и иного средневековья. Нашим врагом и одновременно источником доходов было одно только государство-монстр, изо дня в день обкрадывающее своих подданных для их же, как утверждается, блага. Теперь я могу открыто сказать, а значит и написать тебе: нашим «Шервудским лесом» были дремучие дебри советских железных дорог — подлинно ахиллесова пята отвратительного дракона. Думаю, пояснений тут особых не требуется: там, где ничто не охраняют, а ценности и желающих взять их отделяют друг от друга только запоры и хрупкие, как осенние высохшие листы, стенки вагонов, — там воровской доблестью становится одна лишь техника в самом широком смысле этого слова. А что до стрельбы, с которой я начал это письмо, то ведь она у нас имела больше спортивный характер, хотя, конечно, руки, привыкшие к оружию, испытывают постоянный зуд, если по меньшей мере раз в сутки не сожмут рукояти чего-либо огнестрельного. Разумеется, готовясь к операциям масштабным (к примеру, таким как увод на тайные тропы состава с импортными товарами), надо было готовиться и к схваткам кровавым, особенно с тех пор как в дела стали мешаться эти псы-гебешники, эта наглая свора, помыкающая народом. С ними — только война! Вплоть до гражданской. Даже в союзе с монархо-синдикалистами.

Милая бабушка! Ни о чём не жалей и ни в чём не раскаивайся. Ты поступила именно так, как и должна была поступить. Помнишь, ты мне рассказывала в детстве, как твоя мать, моя прабабка, охраняла по ночам свой магазин на Бутырском хуторе, переходя от одного зашторенного окна к другому с револьвером в руках? Когда это было — летом семнадцатого? Ну, конечно, бандитизм ещё не стал государственной политикой, пребывая в счастливой поре младенчества, и маленькие весёлые бандочки по образу и подобию моей сегодняшней выбирали свои жертвы не по принципу социальной справедливости, а по собственной прихоти (чего, впрочем, не скажешь о нас) … И как сломали наш старый дом в Марьиной Роще, где кончили свои дни мои подчистую в итоге ограбленные предки, и на его месте построили общественный туалет. И как мы с тобой искали и не могли найти место в Детском Парке, ведомое тебе одной по каким-то потаённым приметам, упрятанным в изгибах стволов, их взаимном расположении. И то верно: только старые липы могли помнить топографию бывшего Лазаревского кладбища. Ты там что-то смиренно приговаривала, а у меня волосы поднимались дыбом, когда я пытался представить себе, сколько же черепов сверлят из-под земли пустыми глазницами толпы веселящихся детишек.

Милая бабушка, я всегда восхищался тобой. Твой неукротимый нрав так выгодно контрастировал с вялым конформизмом моих родителей. Их я тоже не могу судить, достаточно того, что они выжили. Твой сын, мой уважаемый отец, мог бы, конечно, добиться большего, если б не был (извини) чуть-чуть трусоват и не уповал только на свои способности и благополучную прямолинейность учёной карьеры, которая, сломавшись по непонятным для меня причинам где-то в середине пути, оставила соискателя её в состоянии растерянности и апатии. Только мама, пожалуй, из всех нас по-настоящему счастливый человек: если б я не стал «робингудом», то непременно пошёл бы в учителя.

Я понимаю, какой удар нанёс твоему бедному старому настрадавшемуся сердцу. Но такова уж видно наша с тобой судьба: «пепел Клааса» по какой-то прихоти одинаково стучится в нас. Помню, как буквально остолбенел, услышав о замышленном тобой плане. В твои-то восемьдесят пойти на работу! И куда! — сторожем (или как там это — уборщицей?) в общественный туалет! Тот самый — на месте нашего дома. Создать кооператив, взять в аренду это не к месту устроенное заведение и, накопив денег, снести его (!), чтобы восстановить старое жилище. Ты всегда была фантазёркой! Я только не догадывался, какая сила духа и какая энергия в тебе таятся. Я тотчас — с восторгом — дал тебе денег для осуществления твоего проекта; тогда это были ещё честно заработанные деньги. И первая часть твоего замысла блестяще удалась.

Потом ты попросила… Теперь уж я ничему не удивлялся. И то, что ты захотела иметь пистолет (ты сказала: пугач) тоже не удивило меня. Образы детства неизгладимы (сужу по себе), и пример моей прабабки, с пистолетом в руках охранявшей своё достояние, должно быть и стал для тебя побудительным толчком.

Как это ни прискорбно, он же явился и косвенной причиной моей столь необычной на взгляд обывателя и таким чудовищным — а в общем-то закономерным — крахом окончившейся карьеры. Увы, твой единственный выстрел оказался смертельным.