Проселок

С Одноруким я ещё до армии учился в техникуме в одной группе. Он ведь на десять лет старше меня. Другое поколение, а тоже — потерянное. (Сколько же их потеряно? Семь? Восемь? Десять? И сколько ещё будет?) Когда ты попросила, я позвонил ему. Из Афгана, я знал, многие привозили оружие. И попался, как говорится, на удочку. Он в это время сколачивал «организацию» — так он это назвал. Предложил поучаствовать…

Ты спросишь: что меня толкнуло? Сам не знаю. Скорей всего, скука. Немного азарта. Опостылевшая грошовая работа. Столь же опостылевшая учёба. Благородство программы: отъём ценностей у государства в пользу бедных. Наш главарь был хорошим пропагандистом. Потом затянуло.

В итоге произошло то, что и должно было произойти. Подпольный мир оказался ещё более мерзок, ещё более «коммунистичен», нежели мир парадный. Нас попытались обложить данью, которую приносят все, подобные нашей, организации в так называемый общак, фонд, предназначенный для бандитов, находящихся в заключении. Мы, естественно, послали их подальше со всеми их вонючими «общаками» и прочими воровскими «законами» — ведь недаром мы были вольные стрелки. На «разборке», устроенной местными главарями. Однорукий, вместо того чтобы немного пострелять, сдал меня в заложники. Оказался трусом, подлец. (И то верно: кто посмелее, во время войны уходили к моджахедам. Выскользнувшим из этой отвратительной мясорубки невредимыми ещё долго замаливать грехи. А эта сволочь… недаром говорят, что руку он сам отхватил себе циркуляркой — вроде по пьянке, а на деле — комиссоваться.) Мало того, что сдал меня, а ещё и платить не стал. И самое страшное — назвал тебя: вот, мол, у него бабка кооператорша, с неё и берите.

Меня несколько дней в подвале держали, взаперти. А в то утро вывели наверх, завязали глаза и повезли… Я начал понимать, где мы, когда ощутил запах дезодоранта, которым всегда полнилось твоё первоклассное заведение; а потом сняли повязку, и я увидел тебя стоящей у своего «ломберного» столика, по завещанию должного перейти ко мне. Эти мерзавцы ведь не знали, что ты почти слепа, и что если я буду молчать, ты не узнаешь меня. А когда, спрятавшись за моей спиной, они потребовали дани, ты сделала единственно верный ход — спустила курок. Прекрасный выстрел! Ты расквиталась сразу со всем нашим прошлым, настоящим и будущим.

Пуля прошла насквозь и раздробила мой бедный грудной позвонок, отчего вся нижняя половина тела оказалась парализованной. Надежды на выздоровление практически никакой, несмотря на операцию, сделанную «светилом». Но мои голова и руки в порядке и вполне способны довести дело до конца.

Тебя, моя родная, безусловно оправдают. Постарайся найти доводы, которые облегчат твои муки раскаяния. Это — рок. Фатум. История знает много похожего. Царь Эдип — вот, пожалуй, классический пример того, как бывает трагична нежданно негаданная вина. К счастью, тебе не надо ослеплять себя, сама жизнь тут постаралась, и, я бы сказал, ты мне сейчас напоминаешь больше Фемиду, вершащую суд с завязанными глазами. Суд беспристрастный и справедливый. Я всегда помнил твои слова, сказанные когда-то очень давно и уж вряд ли восстановимо сейчас — по какому поводу. Ты сказала: если бы я узнала, что мой сын пошёл по кривой дорожке, я убила бы его собственными руками. Ну что ж, дорожка покривилась на внуке — а ты просто исполнила своё обещание. Если экстраполировать нравственное падение нашего рода — от купеческой щепетильной порядочности прадеда — твоего отца, через р-революционную убеждённость деда — твоего мужа (однако не уберёгшую его от расстрела), люмпенство моего псевдоучёного-отца — твоего сына и, наконец, мои преступные наклонности, — если пойти дальше, то мой сын вполне мог бы стать хладнокровным убийцей. Кто-то должен был положить этому предел. И это сделала ты — как нельзя лучше.