Проселок

Пользуясь каждой маленькой передышкой, остановкой, паузой она искала отца, методично пробегая глазами по рядам партера, амфитеатра, где ещё могла бы выделить его из толпы, узнать. Какая-то непонятная тревога закрадывалась в сердце, напрягала ожиданием, сообщала её походке неудержимость полёта, лицу — значительность трагедийной роли. Роль-то, прямо сказать, была незавидная — да и чего ждать от театра манекенов? Хор без героя, пьеса без человеческого голоса, — всё это больше напоминает аукцион работорговли, дешёвую распродажу, и как бы ни старались постановщики-режиссёры, какими бы ослепительными улыбками ни одаривали публику немые «актёрки», настоящая, подлинная красота здесь даже не ночевала. Искусство бродило где-то вокруг да около, но так и не приблизилось к этому скучному «празднику». Нет, это был не тот праздник, что останавливает время и обламывает стрелки часов о преграду вечности.

Возможно, горечь, несомненно питавшая эти мысли, была результатом усталости. Саша не стремилась к победе, не лелеяла мечту о «контракте с Голливудом», как многие, если не все, участницы конкурса. Она даже находила в себе толику здорового презрения ко всей этой суете, чреватой, как можно было предположить, душевным опустошением,

Верно, для того только, чтобы услышать всё-таки голоса претенденток на корону — не последнее в иерархии эстетических свойств, — их попросили сказать несколько слов. К Монблану пошлости, до того нагроможденной ведущими и подслащенной призами рекламодателей, не нашли ничего лучше как добавить здравицу-тост, — адресат выбирался по усмотрению говорящей. Подошёл «виночерпий» с бутылкой шампанского, наполнил бокал. Еще не было такого случая — полезть ей за словом в карман. Интересные слова непрестанно крутились в голове, рифмовались, «пробовались на зуб», оценивались, отбрасывались, приходили новые. И уже готово было сорваться с губ нечто «отформованное», вобравшее в себя мысли и чувства последних дней, но слова заготовленного катрена вдруг показались фальшивыми, буквально застряли в горле. Вместо них слезы, она почувствовала, навернулись на глаза, и дрогнувшим от волнения, мгновенно осевшим голосом она сказала смешной, мохнатой мордочке микрофона:

— Папа! Ты меня слышишь? Будь счастлив!

Раздались бурные аплодисменты. Виночерпий двинулся дальше, а Саша всё еще прислушивалась: не даст ли отец о себе знать каким-нибудь возгласом, она бы сразу поймала, у них столько слов, которые принадлежат только им двоим, так что если бы он просто крикнул «пуся» («Пу-у-ся-я!» — ведь чего только не кричат из зала), то равновесие в мире было бы немедленно восстановлено. Нет, рукоплескали теперь другим дивам, тараторившим бойко в упоении собственной красой и грядущей славой. Иврит перемежался русским, английским, но никого не переводили, форма довлела сама себе, содержание речей к делу не относилось. Нарциссическое действо близилось к апогею. Кристиан Диор и Вячеслав Зайцев уже раздали свои награды, а вкупе и другие законодатели мод (ах, если бы счастье хоть одним коготком увязло в этом блистающем озерце кружев, красок и запахов!) — и уже определился круг финалистов, чьим великолепным ногам, вконец измученным непомерно высокими каблуками, предстояло одолеть последнюю «выводку»,