Проселок

Потом они уехали — вдвоём вернулись в Москву, где уже гремела и трубила Великая Перестройка. Отец остался в Израиле, и это было, по выражению мамы, «продолжение конца». А вскоре пожаловал из дальних странствий «наш неугомонный дед» и сел в тюрьму отбывать наказание за какую-то доперестроечную оплошность. И любимого «дядьку Митьку» забрали в армию, хотя, перед тем как отправиться в «Матросскую тишину», дед пытался отбить сына от солдатчины с помощью старых связей. Но то ли «связи» оказались непрочными, то ли сам рекрут повел себя непредвиденно, — одним словом, он угодил скоро в Афганистан, где, вместо того чтобы сразу перебрать к моджахедам (говорил дед), стал исправно «выполнять интернациональный долг». В итоге все эти неприятности уладились, а точнее, их затмили собой другие, как это всегда бывает в жизни, — всё проходит, но и выступает из тьмы новое, чему и не знаешь сначала — то ли радоваться, то ли сострадать.

Таким «новым» стал приезд отца — в отпуск. Этот первый отпуск за девять отбытых им на «исторической родине», растянувшихся на пространстве всей её сознательной жизни лет — Саша ходила уже в пятый класс — повлёк за собой последствия не то чтобы неприятные, но по общему мнению удивительные: «ребёнок, в сущности и не помнивший отца» (говорила мама) вдруг воспылал к нему такой любовью, что когда пролетели двадцать счастливых дней, наполненных выдумкой, подмосковными турпоходами, велосипедами, пляжами, шутками, ласковыми несметными прозвищами и маленькими подарками (больших не случилось — вероятно, вопреки тайным своим надеждам отец так и не разбогател, живя на какую-то стипендию, и всё еще продолжал сдавать нескончаемые экзамены) — когда всё уже было позади, и они с мамой вернулись из аэропорта в опустевший дом, Саша погрузилась в столь глубокую печаль, что вынуждены были прибегнуть к услугам психотерапевтическим, благо далеко ходить не пришлось: новый мамин друг возник из небытия этим подходящим к случаю способом и стал активно лечить обеих, направляя «стрелы Гиппократа» в размытую цель под названием «синдром лишения».

«Папа, ты меня слышишь? Будь счастлив!» Сколько раз она повторила эти слова тогда, после его «второго бегства» (говорила мама), лёжа в темноте без сна и уносясь мыслями на — свою? — «историческую родину», которая вся представлялась как маленький альбом с десятком цветных фотографий. Эти слова только потому и вырвались у неё теперь вместо заготовленного четверостишия: они хранились в тайне от всех, однако, повторяемые ежевечерне, как молитва, налились тяжестью любовного чувства, что и диагностировал уже ставший домашним врач, сославшись для вящей убедительности на «Женскую психологию» Карен Хорни. («Первая любовная драма, которую переживает девочка, — это „разрыв“ с отцом». ) А мама к тому ещё вспомнила рассказ прабабушки: когда умер «во время разрухи» прапрадедушка, её отец, то прабабушка «год не осушала глаз». Таким образом, констатировали, что кроме «женской психологии» тут замешана еще и генетика. Правда, «разруха» так и осталась чем-то загадочным, о чём ещё только предстояло узнать. Позже мама поправилась: она не помнит точно, шла ли речь о «разрухе»; возможно, то была другая напасть — «паспортизация», о которой известно только то, что всех наших предков ставили, по выражению деда, «на просвечивание» (в рентгеновском кабинете? — спросила Саша) и, в зависимости от увиденного внутри, давали — или не давали — «вид на жительство». (Что это такое? — спросила она. Ей объяснили: разрешение жить.) Таким образом, не исключено, что прапрадедушке просто не разрешили жить, и он умер, и прабабушка так сильно переживала эту свою «первую любовную драму», что целый год не осушала глаз. А бабушка-еврейка, узнав об этом семейном предании «по линии мамы», добавила другое — «по линии папы»: однажды случилось так, что целому народу не дали вида на жительство, и только сила духа и упорство помогли ему выжить, и ещё Господь Бог. Это было странным — услышать такое, бабушка не верила в бога, не молилась, не посещала ни церковь, ни синагогу. Выбрав подходящий момент, Саша похитила из портфеля маминого друга-врача «Женскую психологию» и прочла, проглотила её за одну ночь под одеялом при свете фонарика. И поразилась тому, что, оказывается, все уже известно, включая тайное тайных, в чем стыдно признаться даже самой себе.