Прощай и будь любима

В те минуты все в ней, кажется, окаменело, омертвело… Позади был год почти благополучной жизни, взаимных уступок, ссор и приспособлений, клятв и мечтаний – и вот!.. Домой она возвращалась одна.

А потом начались схватки. Роды оказались тяжелыми. Любую боль можно перенести, если она продолжается короткое время, но если час за часом, сутки за сутками… Одна валялась в пустой палате. За окном гремела гроза, сверкали молнии, словно предрекая еще худшее. Дыхание останавливалось, счет времени потерялся… Кричали: «Лентяйка, надо тужиться, а не бездельничать. Тужься!..» Сквозь затемненное сознание доносились какие-то звуки, но сил для родов не было…

И все же на свет явилось чудо: она родила девочку.

За ней приехал муж, тихий и трезвый. Назвали дочку Настей.

И начался новый этап в жизни Валентины Левашовой… Будто не было прошлого, метро «Сокольники», не было ничего! Все отступило. Не очень здоровая от природы, с последствиями автокатастрофы, она чувствовала себя так худо, что сил хватало лишь на то, чтобы как-то выправить дочку: у той была и родовая травма, и воспаление легких… Слава был заботлив, бегал за молоком… Однако того, что случилось в мае в Сокольниках, забыть она не могла.

На одну зарплату прожить было нельзя, и… Настю в десять месяцев отдали в ясли, а Валентина пошла работать.

…Она так предалась воспоминаниям, что вздрогнула, услыхав звонок будильника. Вскочила тут же и скорей на кухню. Так, приготовить завтрак! Творожок из холодильника, яйцо, тесто для сырников… А теперь открыть окно, там малиновый солнечный шар – и-и-и! Кирик говорил, что каждый день – как пробуждение после смерти. Солнце сегодня – не как у Кустодиева, или Рериха, или Ван Гога, оно нынче тает в дымке, как у Моне.

Подбежала Настя:

– Мамуля, погладь галстук! (Да, она уже школьница.)

Тина спешила: хорошо, что еще не встала свекровь! Но как раз в этот момент раздались знакомые шаркающие шаги. «Досадно: не успела приготовить завтрак. Сейчас она будет готовить что-нибудь свое», – подумала Тина, и точно! Свекровь вошла, подвигала кастрюли, заглянула в сковородку:

– Сырники? Мужику? Разве это еда? – и вынула из кармана халата два яйца, сварила и положила на стол.

– Ой, опять яйцо! Не люблю! – бахнула Настя.

– Кто не любит, а кто и любит, – многозначительно промолвила свекровь. – Когда нет ничего, так и его съешь.

Тина быстро взглянула на мужа, сидевшего за столом: неужели не защитит? Ведь это опять в укор жене. Он промолчал, а у нее пропал аппетит, и на работу побежала без завтрака.

Проглотила две таблетки валерьянки, по пути перехватила пирожок, без зеркала провела по губам помадой и, входя в издательство, приготовила улыбку благополучия. Через полчаса внутренний хаос упорядочился – недаром она столько лет воспитывала в себе стоика! Ей нравилось синее небо, не смущало тяжелое жаркое солнце, а деревья и некоторые встречные убеждали в прелести жизни.

…Рабочий день заканчивается в шесть, муж ждет к семи, а сегодня, как назло, объявили собрание. Только бы он не задавал дурацких вопросов: где была, почему юбка пахнет табаком? Работа в райкоме позволяет ему чувствовать себя начальником!.. Да еще и ревнует ее. Ревнует, потому что любит? Нет, конечно! По-настоящему любящие прячут ревность – вон как ее отец.

Тина возвращалась, холодея и злясь на себя за эти мысли. Решила: должна, немедля должна протоптать тропинку к нему, помириться.

– Пойдем выпьем чаю.

– Не хочу, – был ответ.

Подозревает, что его не любят? А что он хотел после той истории в метро? Но она же старается!.. Старается не обращать внимания на хмурый вид, карающий тон, на то, как он разговаривает с ее родителями. Задиристый! – послушать его, так это их поколение, ее родители погубили страну.

– Настя, как насчет музыки? Поиграешь мне? Что задала Маргарита Николаевна?

Месяца два назад Тине посоветовали учить Настю музыке у этой самой Маргариты Николаевны. Они сразу понравились друг другу; Тина – своей сдержанностью, интеллигентностью, а в Маргарите привлекало жизнелюбие, открытость, свобода. Даже смотреть на нее доставляло Тине удовольствие: короткая стрижка, тонкая длинная шея, покатые плечи, узкая талия. Лицо дышало здоровьем, пылало румянцем, столь редким в Москве. Когда она рассказывала о чем-нибудь, глаза загорались, делались совершенно круглыми черными смородинами. Если же о печальном – веки опускались, и капали слезы. Столь же темпераментной была и ее игра на пианино.

«Надо, надо смириться, в основе семьи лежат компромиссы. Но ведь обе стороны должны быть к этому готовы!.. Правильно говорил тот менестрель. Зачем Слава ее мучает?» Справа в боку заныло, охватила вялая слабость, – в глубине ее существа ворочалась страшная усталость, хотя отчего? Неужели от огорчений может болеть печень?

– Что-то мне нездоровится, – сказала она и прилегла на диван.

– Мам, а ты во сне будешь здоровиться?

Муж молчал, но от Настиных слов на лице ее появилась улыбка и глаза стали прозрачными, фиалковыми, как в молодости.