Прощание из ниоткуда. Книга 1: Памятное вино греха

Голова у него начала болеть с первых же строчек. Потом это станет в нем почти патологией: при чтении чепухи головная боль, словно барометр, определит его отношение к прочитанному. Все потаенные комплексы этой состарившейся маньячки, все, о чем она никогда не осмелилась бы проговориться в быту, с воинствующим бесстыдством изливалось на линованную бумагу. «Поцалуй (именно через кокетливое «а») мои белые груди, пред тобой я предстала нагой, мы с тобою безумствовать будем, как безумствуешь ты и с другой». Или: «Оставь напрасные надежды, чувств безнадежных не буди. Ты не сорвешь мои одежды и не узришь моей груди». И прочее, прочее, в том же духе, преимущественно с участием «грудей» в разных видах и положениях. Глядя на нее, на ее девственно задубелое, без проблеска материнства лицо, можно было смело определить, что если она когда-либо и безумствовала, то лишь на бумаге.

Много их, присной памяти графоманов разных возрастов, профессий и темпераментов, пройдет перед ним впоследствии, каждый из них будет вызывать у него только скуку и головную боль, ко, в конце концов, всласть отведав от щедрот окружающего его печатного дерьма, он проникнется г. этим искренним фанатикам даже симпатией: по крайней мере, в своей слабости они честны…

— Недурно, — ошарашенно промычал Влад, лихорадочно подбирая в уме сносную формулировку для отказа. — Только знаете… Газета… Политический орган райкома. Нам бы что-нибудь на злобу дня…

Дама величественно поднялась:

— Вы меня неправильно поняли, молодой человек. Печататься — это пошлость. Я пришла к вам как поэт к поэту. — Она взяла протянутую им тетрадку и одарила его на прощанье снисходительным великодушием. — И все-таки, вы — поэт! Да, да — поэт!

После нее из комнаты еще долго выветривался запах дешевых духов и пудры. «Да, — тяжело вздохнул Влад, — диковинная старушенция, а сколько их еще предстоит!»

В распахнутую настежь дверь заглянул Гер-жод, издевательски подмигнул:

— Ну, как?

— Чего?

— Экземпляр.

— Это ты мне подкинул?

— А кто же, — довольный, хохотнул тот, — ничего, привыкай, вырабатывай иммунитет. Имею я, в конце-концов, право от нее отдохнуть, ты еще молодой, выдюжишь, а я уже не могу.

Сказал и скрылся в папиросном дыму у соседей.

Так, незаметно для себя, Влад и вошел в редакционный быт, а быт этот, в свою очередь, естественным порядком слился с ним, быстро растворив его в повседневной текучке. Целыми днями он мотался по району на попутных машинах, а чаще пешим ходом: собирал информацию, писал, обрабатывал, правил, торопясь к сроку поставить в номер двести отведенных ему строк.

Роман Замятин делал газету по каким-то только ему одному ведомым законам, но уж такова особенность всякого печатного органа: кто бы им ни руководил и что бы ни печатал, в свет он все-таки выходит. Сам Замятин писать не умел и не хотел, а потому целыми днями играл с кем-нибудь из свободных сотрудников или посетителей в шахматы. Будучи феноменально темным человеком, он считался лучшим в районе шахматистом и даже участвовал в краевых соревнованиях. В газете же он оставил за собой лишь рубрику «Знаешь ли ты?», которую придумал сам и которой очень гордился. У него хранилась затрепанная до основания записная книжка, из каковой редактор и черпал афоризмы, пословицы и сведения для своей рубрики. А поскольку цитат в ней хранилось множество, к тому же самых разнообразных, то нередко в любимом разделе Замятина появлялись рядом высказывания вроде: «Учиться, учиться, учиться» и «Вошь может снести за месяц три тысячи триста пятьдесят яиц». Передовицы, которые редактор был обязан писать по должности, делались отделами согласно тематике, а к макету, намеченному Гержодом, он обычно даже не прикасался. Правда, имел порою слабость проявить власть, поправить что-нибудь, видимости ради. Например, в заголовке «Медлят с подъемом зяби» вдруг убирал последнее слово, объясняя правку с помощью Антона Павловича Чехова:

— Краткость — сестра таланта. — И, хотя такого рода сестра не имела к Роману Замятину никакого отношения, приходилось смиряться, чтобы не усугублять его литературного рвения. — Кто это сказал? Чехов. Знать надо, не на мельнице работаете.

И надо же было тому случиться, что не прослужив и полугода, Влад сунулся к нему с очерком о летнем походе старшеклассников именно в минуту этого редакторского зуда. Замятин читал, морщился, вздыхал, делал пометки, после чего откинулся на спинку стула, пустив вокруг себя облачко перхоти:

— Для начала неплохо. — Он смотрел на Влада сквозь очки с видом усталого мэтра, вынужденного преподавать начинающему коллеге элементарные азы профессии. — Только придется хорошенько подправить. Вот у тебя, к примеру, написано: «Перед ними открылся сквозной простор долины». Что это такое — «сквозной»? Сквозной может быть дыра, ранение может быть сквозным, ветер тоже, а простор — нет, никогда. Выброси. Или вот еще…

— Нет, Роман Николаич, — Владу вдруг, словно вожжа под хвост попала, до того тошнотворным показалось ему замятинское учительство, — не поправлю.

— То есть, как это?