Прощание из ниоткуда. Книга 1: Памятное вино греха

— И через это, видно, вам суждено пройти, чтобы или погибнуть, или очиститься. Правда, театр еще хуже, чем литература. Там хоть видимость уединения, автономности, своего укромного уголка. А тут все на виду, все под недреманным оком, так сказать, любой спектакль может стать последним. Впрочем, заранее отчаиваться не приходится, поживем — увидим…

Спали они «валетом» на одной койке в еще более крохотной, чем комната, прихожей, и ночами, попыхивая в темноте папироской, он рассказывал Владу о всякой всячине:

— Есть у меня в Москве дружок-художник Боря Пысин. Бывало, спросишь: «Как жизнь, Боря?» А он: «Да знаешь, говорит, за этими пьянками и гулянками и по миру сходить некогда». Вот, примерно, и вся, хотя и грубоватая, схема нашей жизни. Праздников много, а есть нечего. Уж больно механизм хитрый — отказывает при переизбытке: всегда чего-то должно не хватать — спичек, шнурков, махорки. Тогда человек за эти самые шнурки родную маму продаст, а сортность махорки будет вызывать такие баталии, каких не знали генеалогическое войны древних родов. Это даже не социальная, а прямо-таки мистическая машина: перерабатывает человеческую субстанцию в биологический шлак…

Владу еще трудно было уследить за ходом мысли соседа, суть услышанного постоянно ускользала от него, но горняя страсть дойти в конце концов до основы вещей уже расправляла в нем свои робкие перышки. Когда впоследствии он поймет, что это невозможно и страшно, его все равно будет тянуть туда, на край открытой ему в ту ночь бездны. И пусть «многия знания умножают его печали!»

Окончательно придя в себя и прощаясь, гость покровительственно потрепал Влада по плечу:

— Ничего, малыш, мы еще поживем, а может, и напишем чего-нибудь, как говорится такого, а помрем, что ж, другим больше достанется. Будешь в Москве, заходи, адреса пока не знаю, да через нашу писательскую лавочку найдешь.

И канул, исчез, слинял в морозном тумане, словно и не жил здесь три дня, не существовал, разговоров не разговаривал. Был и — не стало.

Даша, сожалительно покачав головой, сказала ему вслед:

— Чудной человек, а душевный. Чудные, они все такие душевные. Только пропадет он, ни за что пропадет.

Мухаммед поворчал для порядка, чтобы только оставить последнее слово за собой:

— Помолчи, баба, не каркай человеку на дорогу, кто так делает! Таких людей теперь и не водится, если только в лагерях сидят.

Мухаммед и Даша. Даша и Мухаммед. И для долгой памяти фамилия — Мухамедзяновы. Лишь бы ему их не забыть, такого он себе не простит и никогда не отмолит…

После отъезда чудного гостя работа в клубе уже не казалась Владу такой увлекательной. Все эти спевки, одноактовки, чечетка под баян обрыдли ему, его почти тошнило от всего этого. К тому же, Демина совсем озверела. Она придиралась к нему по любому поводу, требовала повседневных письменных отчетов, следила через своих присных чуть не за каждым его шагом. Наконец, он не выдержал и на очередном собеседовании у начальства, в присутствии Деминой, высказал по ее адресу несколько соображений, из которых следовало, что не ей, старой грымзе, учить чему-либо других, что она давным-давно выжила из ума и что вообще ему на нее наплевать с самой высокой горы. На этом и закончилась театральная карьера Влада.

Рассчитывая его, старичок-бухгалтер, тот самый «любитель быстрой езды», что ухитрялся ввинчиваться в каждый концерт со своей осточертевшей всем «Птицей-тройкой», покачивая розовой лысинкой, скорбно вздыхал:

— И чего только вы с ней связались, скажите на милость! Ее — эту Демину — у нас на заводе даже начальство за версту обходит, лишь бы не разговаривать. Как у нас с вами хорошо дело пошло, даже доход стали давать, а вы в бутылку. Какой в этом смысл, скажите, какой?

Получив расчет, Влад оставил престарелого энтузиаста художественного чтения раздумывать над смыслом бытия, а сам вышел на улицу. Зима, дымно клубясь, еще крепко держалась за каждую пядь поверхности, но едва заметное дуновение весны уже коснулось земли: туман редел, небо раздвинулось, очертания плоскостей вокруг стали резче и определенней. Весна матерела, набирала силу, копила грозную мощь, чтобы однажды утром взорваться первой, но неистребимой оттепелью. «Мы еще поживем, — весело подумалось ему, — а помрем — другим больше достанется!»

Первым делом Влад все же решил найти Зинку. В суматохе портового культпросвета он запамятовал о ней и о своей на нее обиде. Теперь, когда полная свобода «от любви и от плакатов» распахнула перед ним свои золотые ворота, его потянуло к Зинке, к ее теплу и пониманию. Сейчас, в преддверии новой дороги, он прощал ей все: и попранные обещания, и горькую измену, и несбывшуюся надежду на ее раскаянье потом. «Может, куда вместе подадимся! — воодушевлял он себя по дороге. — Вместе веселее».

В безлюдном в рабочее время бараке женского общежития Влада встретила разбитная, румянец в полщеки, старуха в засаленном ватнике:

— Тебе чего, милок?

— Зинку.

— А фамилиё?

— Фамилия? — Влад сразу замялся, чувствуя, как в нем жарко нарастает стыд. — Забыл вроде…