Прощание из ниоткуда. Книга 1: Памятное вино греха

Да увидел бы Влада сейчас кто-нибудь из родни или дворовой черни! Это было бы пределом их грез, пиком их торжества, доказательством их прозорливости: докатился-таки самсоновский отпрыск до ручки! Для улицы Горького зрелище, наверное, и вправду было жалкое: заросший доходяга, в кургузом пиджачке, надетом прямо на голое тело и заколотом булавкой у шеи, дремучая бахрома брезентовых штанов над расхристанными тапочками, тощий узелок под мышкой. Постовые при виде его делали было охотничью стойку, но, повнимательнее всмотревшись, тут же теряли к нему всякий интерес. И это казалось ему самым тревожным: значит, он действительно дошел до края.

Решение заявиться в приемную Шверника созрело не сразу. Влад еще походил, помаялся по отделам кадров, но справка, выданная ему Костей, Константином Ивановичем, другом ситным, годилась разве что для подтирки. Едва взглянув на эту справку, кадровики отмахивались от него, как черт от ладана:

— Не могу… Рад бы в рай…

Ночевал Влад в закутке между мостом железной дороги и пивным ларьком, что около Казанского вокзала, или ездил на станцию Раменское. Одна такая поездка и определила в конце концов его решение. В тот вечер он стоял в тамбуре полупустой электрички, где кроме него маялся единственный пассажир: бритый наголо толстяк с жиденьким, ручка изоляционной лентой перебинтована, портфельчиком в руках. Толстяк искоса посматривал в сторону Влада, но, едва встретившись с ним глазами, мгновенно отворачивался. Так они ехали, переглядываясь, и в то же время стараясь не замечать друг друга, пока тот, на очередной остановке не спрыгнул в темь. Влад до сих пор не может дать себе отчета, почему он потянулся следом за недавним спутником, что, какая сила толкнула его к распахнутой настежь двери, но все последующее ему уже не избыть из себя. Оттуда, из освещенного сверху провала, вдогонку отходящей электричке, толстяк протягивал ему булку с сыром, волоча за собой расстегнутый портфель. Навеки запечатленное сердцем мгновение: поздний вечер, почти ночь, прямоугольник текучего света, а в нем ковыляющий по насыпи маленький человек с булкой в протянутой руке.

Завяжи еще один узелок, Самсонов!

Именно тогда он понял, что предел близок, и утром, вернувшись в Москву, двинулся на Моховую…[31]

Вот тогда-то, на углу улицы Горького и Моховой, у парадного подъезда гостиницы «Националь», среди пестрого, но жалкого в своих претензиях многолюдья Влад и отметит памятью идущего мимо него человека со щегольской тростью под мышкой. Высокий, в роскошных усах красавец, в светлом пальто, с ухоженным нимбом вьющихся волос, он двигался сквозь толпу, словно гость из мечты, посланник Шехерезады, видение иного, нездешнего мира, и благоухание его холеной чистоты тянулось за ним наподобие тончайшего шлейфа.

Вы еще встретитесь, Саша, вы еще встретитесь, Саша Галич, но только почти через двадцать лет, в другой обстановке и при других обстоятельствах, и, надо надеяться, оба пожалеете, что этого не случилось раньше!

Только здесь, в пестрой толпе ходоков и нищих, Влад впервые за много дней почувствовал себя незаметным. Мослатая, в куцем платочке старуха жаловалась сидевшему рядом с ней мрачному инвалиду с костылями на коленях:

— Мыслимое ли дело ласстрел, скажи-доложи! — Узкое лицо ее недоуменно напряглось. — Убить-то он убил, а за что, ты у меня спроси. За родную мать заступился. Он ведь, Спицын энтот, не бригадир — зверь был, прости его душу грешную. Он меня так-то кнутовищем огрел, что, я, считай, до Покрова не подымалась. Сколько он из нас — баб крови попил, сказать нельзя. А мне говорят: телор, мол, политика, говорят. Какой из моего парня политик, когда у нево еще мамкино молоко на губах. Нет, не на таковскую напали, я до Сталина дойду!

— Дело говоришь, — угрюмо кивал инвалид, — дело…

Чуть поодаль от них два подержанного вида очкарика, склонившись друг к другу, толковали о своем:

— Я им доказываю, что они обязаны запатентовать мое предложение, а они ни в какую. Мы, говорят, не занимаемся двигателями подобного типа. А кто, говорю, занимается? Никто, говорят. Но он же работает, говорю! Все равно, говорят, не патентуем.

— Да, везде бюрократизм, — вторил сочувственно собеседник. — Вот у меня, к примеру: положен учителю приусадебный участок? Положен. Постановление правительства по этому вопросу имеется? Имеется. Я к председателю, а он мне: мы, говорит, помещиков в семнадцатом году прогнали и новых нам не требуется. А у самого восемьдесят соток, вот и поговори с ним…

В голове очереди кто-то бился в падучей. Вокруг больного гомонила тревожная кутерьма:

— Наваливайся ему на ноги!

— Голову, голову держите!

— Ложка есть у кого, зубы разжать, а то язык откусит?

— Воды давай!

— Ничего, пройдет скоро…

Получив у дежурного юриста заветный талончик, Влад отыскал в коридоре дверь с указанным там номером и вскоре уже сидел перед крупной, рыжая копна волос над белым, в конопатинах лбом, женщиной, бегло излагая ей этапы своей последней одиссеи. Та слушала его не перебивая, чиркала чего-то изредка в блокноте под рукой, а когда он, наконец, умолк, спросила: