Только сейчас до Влада дошло, что это памятник Сталину у самого истока Волго-Донского канала, знакомый ему по множеству снимков в газетах и киножурналам. Влад инстинктивно затосковал: много лет это имя преследовало его: школьное детство, арест отца, лагеря «Пятьсот-третьей» и сказочный павильон в Курейке — все было связано с ним, этим именем. Некая притягательная жуть исходила от этих шести букв, слитых в одно-единственное слово. Оно — это слово — заключало в себе что-то гораздо большее, чем мог лично вместить тот рябой, ниже среднего роста, усач, о котором ему рассказывал пьяный сторож Курейкского музея. Скорее это было заклинание, магический ключ, так сказать, волшебный «сим-сим» к таинственному механизму, приводящему в движение грозную машину, способную перемолоть всякого, кто осмелится противостоять ее неумолимому ходу. Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь!
Через несколько шагов гигантская тень скрыла их под собою и спутник Влада облегченно вздохнул в темноте:
— Вот и притопали, сейчас чаи гонять будем. Старик еще повозился, покряхтел над замком, прежде чем тяжелая и, судя по лязгу, металлическая дверь обнажила черный провал впереди, откуда жарко пахнуло смесью хлева и ночлежки. Даже давно попривыкший ко всему Влад удушливо поперхнулся: «Как он только здесь не задохнется!»
Дед снова повозился в темноте, засветил лампу, обнажая перед гостем глухую бетонную коробку, сплошь устеленную прелой соломой. Из дальнего, левого угла, в сторону вошедших грустно пялилась тощая коза. Справа от нее приставная лестница вела еще выше, в еще большую тьму.
— Здесь у мине хозяйство, парень, — успокоил его старик и с лампой в руке двинулся к лестнице. — Ночую я там, на верхотуре, дух, по первости чижолый, зато тепло. — Он исчез в провале потолка и уже оттуда позвал гостя. — Не бойсь, не кусается, лезь бойчее!
Здесь, в царстве тряпья и хлама, дышалось действительно чуть полегче, но помещение имело какую-то странную — овальную форму: полое, уходящее в бездну над головой и усеченное до предела в перспективе.
— Где это мы? — тревожно спросил Влад.
— Ав сапоге! — беспечно откликнулся тот, роясь в куче хлама перед собой. — В сапоге у самого товарища Сталина, понимать надо. Это мне такое доверие от начальства.
— Это за что же?
— А я здеся сторожую!
— Чего же его сторожить, не унесут ведь?
— А я на складу, за каналом, матценности сторожую.
— Ценности?
— Проволоку колючую.
— Кто ж на нее польстится?
— Видать, зеленый ты, парень. — Тот выпростал из кучи и кинул ему под ноги пару ТТОДПТИТЫХ, но вполне сносных на вид валенок. — Нынче всё воруют, мимо дерьма не пройдут, а проволока эта — известный дефицит, кого хоть спроси. Тут вон летошний год товарняк с рельсов съехал, дак народ со всех поселков сбежался с ведрами, мазут соскребали и домой тащили, а спроси у них, за каким лешим им тот мазут сдался? А так, скажут, про запас, можеть, пригодится зачем в хозяйстве. — Старик внимательно следил за тем, как Влад примерял валенки. — Ну, как, не жмуть?
Валенки и вправду пришлись ему впору, ноги после жесткой тесноты его солдатских бахил прямо-таки отдыхали в их разношенном войлоке.
— А ты говоришь! — удовлетворенно хмыкнул дед. — Я продавец правильный, плохого товару у миня нету. Носи и поминай деда, а тебе еще и два трешника с буханцом хлеба впридачу дам, по себе знаю, каково без привязи по земле бродить. — Он ловко разгреб среди тряпья место гостю. — Давай-ка спать, парень.
Но и загасив свет, дед еще долго ворочался, кряхтел, рассказывал свои байки:
— Такую фигуру, брат, отхлопали, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Одного металлу сто вагонов, а механизмов, хитростев всяких, что тебе секретный завод. В фуражке у него даже лучи смертельные приспособлены, чтобы, значит, птички ему на голову не навалили чего: на подлете замертво падают. Тоже моя добыча. Ощипаю и в котелок, ничего супец получается, наваристый. Можно сказать, без мяса за стол не сажусь. Эх, — дед даже застонал во тьме, — мне бы на такую-то гору взобраться, я бы показал кой-кому кузькину мать! Добрехонек хозяин, оченно уж добрехонек, под корень, под самую основу сечь надоть!..
Утром дед проводил Влада к выходу и, распахнув перед ним дверь, бодро понапутствовал:
— Покеда, парень, помяни мое слово, век будешь за старого Бога молить, что такие валенки тебе задарма отдал да еще и с придачей. Ну, топай, мимо обратно пойдешь, заворачивай!
День обещал быть погожим. Над изморосью крыш впереди клубились перистые облака. Умытое солнце, отделившись от кромки окаема, окрашивало их по краям в розоватый, бледного оттенка цвет. Голубые дымки печных труб мирно струились в безветренном воздухе. Ногам Влада было тепло и покойно, и оттого предстоящая дорога уже не казалась ему такой безотрадной. Много ли человеку надо!