Прощание из ниоткуда. Книга 1: Памятное вино греха

Небо обваливалось на землю душным потопом. Дымясь, словно парное молоко, дождь почти бесшумно висел над городом. Казалось, что хлябь навсегда соединила обе тверди и ей уже не будет конца. Через распахнутые двери камеры хранения, чуть размытая струящейся дымкой вокзальная площадь перед Владом проглядывалась насквозь. Площадь была пуста, если не считать одинокой женской фигурки, маячившей под шашечным штандартом таксомоторной стоянки: пестрый мазок штапеля на кисейной занавеси дождя. Какое-то время женщина недвижно стояла объятая ливнем, похожая на чудом выбившийся из-под асфальта цветок, затем, словно пробудившись, резко сорвалась с места, стремительно пересекла площадь, и Влад задохнулся, коротко запечатлев ее, порхнувшую мимо двери черную челку над библейским профилем матового лица. «И откуда только она, такая!» Он тут же забыл о женщине, память услужливо отвела ей один из самых дальних своих закоулков, но смутное волнение внезапно пережитого восторга еще долго не оставляло его. Ах, Ляля, Ляля, сколько раз потом он будет вспоминать этот день, этот дождь, это мгновение сладостной боли, обжегшей его там, в камере хранения Краснодарского вокзала, после нескольких лет лагерной тоски, больничного одиночества и тайги! А еще позже, спустя чуть ли не четверть века, случайно, на улице, в другом городе, встретив ее, вернее, ее жалкое подобие, тень, изжеванный абрис былого великолепия — вылинявший шиньон вместо вороной челки, он снова задохнется, но уже от брезгливой жалости к себе и своему прошлому: «Боже, Боже, как давно, как мучительно давно это было!»

Теперь же, начисто забыв о ней, Влад сидел на подоконнике в коридоре вокзальной камеры хранения, жадно вдыхая пробивающийся к нему откуда-то из-за ближних крыш одуряющий запах пекарни. Запах тек, растекался, вязко обволакивал его, вызывая в нем легкую тошноту и головокружение. Влада неудержимо тянуло туда, навстречу этой манящей одури, но подошвы валенок, в которых он добирался сюда из Сталинграда, наспех закрепленные бечевкой, едва держались под ним, и выйти сейчас в дождь означало окончательно остаться босым, что его никак не устраивало. Эти валенки оставались для него последним знаком недавней респектабельности, единственным свидетельством его имущественного и гражданского состояния. Остальное — парусиновые штаны, исподняя рубаха с больничным клеймом, бросового употребления телогрейка, ссохшийся ком матерчатой шапки поверх стриженной под нулевку головы — давно истлело и держалось на нем только чудом. С тоскливым нетерпением Влад ожидал наступления темноты. В темноте он мог пуститься к заветной цели босиком, не рискуя при этом быть задержанным первым же постовым.

Казалось, темь сгущалась не вокруг него, а в нем самом. До того медленно и незаметно менялась ее окраска. Нескончаемый день, словно петля, стягивался вокруг его горла, долгими спазмами перебивая ему дыхание. И когда, наконец, она — эта темь — сомкнулась над ним, он, сняв и сунув под мышку валенки, ринулся вперед с голодной решимостью преодолеть все, но добраться до цели, чего бы это ни стоило.

Влад несся, летел, парил сквозь сладостный хлебный запах, и звонкие молоточки удачи стучали у него в висках. Мир вокруг состоял сейчас только из этого запаха и этого звона. Смелого пуля боится, смелого штык не берет. Мы не можем ждать милостей от природы. Ты умри сегодня, я — завтра. Работы, хлеба. Зрелища нам не к спеху.