Прощание с «Императрицей»

Ещё тут был одноногий прапорщик – в кафе «Жако» в последнее время стало так много военных, что Кира поневоле научилась разбираться в тайнописи их погон. Этот, с лихими усами и одной звёздочкой над полковым шифром, спускался на плечах товарищей, вовсе обезличенных бурыми больничными халатами. Друзья несли его костыли – на выписку! – неправдоподобно завидуя одноногому «франту», точно картинка с папирос «Пушка»: «Эх, зарядил так зарядил!»

Кира потеснилась, чтобы их пропустить.

Она пришла в госпиталь Зимнего дворца навестить Брянцева – вчера художника, а сегодня, говорят, у него нет трёх пальцев на правой руке и сколько-то на левой, потому что он дурил с взрывателем. Идея эта сначала показалась ей не такой уж и странной, не такой неуместной. Ведь зауряд-прапорщик так весело расписал это своё злоключение в сапёрном батальоне, что никто не обратил особого внимания, что письмо написано чужой, стало быть, целой рукой. Или, может, на неё тогда накатило нервозное веселье, ставшее уже так же привычным, как и удушливая тоска после, – и потому она смеялась, чуть не до истерики, шутя, что нарочитая простота в картинах Серёжи Брянцева не пострадает. И, может, даже сама она и предложила навестить нелепого беднягу в госпитале потому, что знала… Теперь уже скорее думала, что знает, как это всё будет на самом деле. Ведь в отличие от большинства прочих завсегдатаев «Жако» она имела за плечами своё «Курляндское приключение». Там она уже видела и кровь, и раны, и даже германцев, которые для многих тут – лишь рогатые чудища с мишеней и киноафиш. Её же немцы были просто ходячими серыми шинелями с ружьями, направленными на неё, лично на неё, Киру, а не на любого зрителя плаката «Врагъ человечества!» рядом с ней и за её плечом. И потому, что это были простые немцы, такие же обыкновенные, как солдат на Парадной лестнице, – они были куда страшней самого чудовищного зверя сна, самого пробирающего изображения демона в кайзеровской каске. От их невидимых пуль рядом с ней падали горячие и кричащие люди и замолкали навсегда. Или начинали кричать, но по-другому. Совсем по-другому…

Она это уже видела. И потому казалось Кире, что самую суть войны она уже поняла и вправе теперь больше не думать о ней, а только страдать от того, что война стала декорацией пьесы, в которой у неё роль молодой смелой девушки, обещавшей так много людям и миру…

Но, оказалось, что это не сцена, куда она вольна выйти или нет. Что выбор – остаться в кулисах, развалившись на тахте как «Декадентка», мучаясь собой и страдая, – не выбор.

Его вовсе нет.

В любой момент, оставляя на паркете грязные следы солдатских ботинок, война может войти в её будуар и потребовать на выход. Просто у неё пока нет роли для Киры, она войне не нужна, а как потребуется – никто её и не спросит, не станет ни просить, ни извиняться, ни смотреть бюллетень её представления о Кире Ивановой 22 лет, – выбросит на сцену и заставить играть.

Героиню ли? Обозную девку? Да что угодно, вплоть до окопной вши, что бесстыдно ползёт сейчас по шинельному сукну прямо на глазах у неё, у Киры Ивановой.

Она зачем-то остановилась и долго, с младенческой беспардонностью, смотрела на солдата, будто силилась понять, что же всё-таки изменилось в её недавнем представлении о будущем. Вот он? Солдат? Статист в этой страшной пьесе настоящего, каких миллионы – и в то же время её главный, хоть и совершенно безликий, герой. Безликий и главный – хоть известью забели всё, что под папахой до скатки. Ведь видела она его уже и не раз, и как немногие – видела «в деле».

Но какой-то другой стал русский солдат, что ли?

Бесцветный какой-то и безразличный. Потерявшийся, будто некрасовский мужик в присутствии. Сидит уже в отчаянии на мраморных ступенях под тумбой с прекрасной ножкой Психеи, и только пытается поймать хоть чей-то заинтересованный взгляд, но зря.

Ещё не зная, как и почему, и откуда это следовало бы, но Кира вдруг поняла, что чем бы всё ни закончилось нынче, но Будущее, так тревожившее её всё последнее время, каким-то странным и загадочным образом зависит от него. От безропотного, терпеливого и потерянного мужика с винтовкой. Мужика, проводившего бестолкового вида барышню сумрачным неодобрительным взглядом и даже неуверенной боязливой улыбкой, когда она вдруг обернулась. Мужика, который дотронулся до своей папахи, хоть и не стал сдёргивать.

И всё – молча.

Вот этот молчун и скажет рано или поздно своё главное, самое весомое слово, а не те болтуны, что уже наговорили на панихиду и ещё наговорят за здравие…

Они уже ждали её у Александрийского столпа. Кружили у барочной консоли, что-то кричали, размахивали руками. «Точно дети, принуждённые няней выказывать весёлость перед гостями на даче, – подумалось Кире, невольно щурившейся от блеска мартовских луж-озер. – Что-то в этом наигранное, ещё более нечестное, чем пьяная похвальба Петроградского интенданта дойти до Берлина, как дедушка в уланах хаживал».

Её заждались, но увидеть выходящей уже из подъезда дворца никак не ожидали.